Воспаленная логика безумца всецело овладела Строиловым, и ничто не могло теперь спасти Елизара Ильича от расправы. На тех же окровавленных козлах он был порот до полусмерти самим Валерьяном, потом приговорен «к повешению»: распят на высокой перекладине усадебных ворот.

Если дворовые во время экзекуций вопили не своими голосами, так что во всем доме затворили окна, Елизар Ильич показал стойкость и силу духа, непредставимые в его тщедушном теле: не издал ни стона. Елизавета узнала о каре, постигшей управляющего, самое малое через час после свершившегося. Все та же добросердечная Ульянка, боясь проронить хоть слезу при прочих слугах, чтобы не донесли рассвирепевшему барину, прибежала поплакаться к доброй, хоть и вовсе беспомощной графине. И тут произошло нечто поразившее ее робкую душеньку и запомнившееся надолго.

Елизавета как на крыльях вылетела из дому. Но несла ее не давешняя бесшабашная легкость, а жгучая, ослепляющая ярость, подобная той, что когда-то вывела за ворота Сарептской крепости, навстречу калмыцкой орде, или дала силы противостоять магистру-убийце. Не страх ощущала она сейчас, только стыд за то, что ее поступок сделался причиною страданий другого человека, единственного друга… Лицо так горело, что слезы, внезапно хлынувшие из глаз при виде окровавленного тела, висящего на воротине, показались студеными и немного привели в чувство.

Тут же валялись измочаленные розги. Елизавета, схватив одну лозину, не замечая, что сразу окровавила руки, так огрела по спине случившегося рядом цирюльника Филю, что он взвизгнул на всю округу.

Досталось ему ни за что ни про что: ведь он искренне радовался исчезновению Данилы, поскольку граф не раз грозился, что станет прибегать к услугам нового парикмахера, а косорукого Филю сдаст в рекруты при первом же наборе. Теперь сия угроза отпала, чем Филя был весьма доволен, только жалел добрейшего Елизара Ильича. Он стоял под воротами и плакал украдкой, когда вдруг подскочила, как бешеная, графиня. Не тотчас Филя уразумел: надобно снять распятого управляющего…

Требование сие было опасно, даже безумно. Но, сказать к чести Фили, он ни на миг не задумался, вмиг подлез под ноги повешенного и приподнял его, чтобы не терзать новой болью вывернутые в плечах руки. Елизавета, подоткнув пышные юбки, с не знаемой прежде ловкостью взобралась на березу, росшую у ограды, потом на воротину и принялась распутывать веревки, стиснувшие руки Елизара Ильича.

Узлы закровавились, заколодели. Елизавета переломала ногти и вся исплакалась, пока их распутала; наконец и это дело было сделано. Филя принял бесчувственного управляющего на руки и уложил его на траву под забором.

Елизавета спустилась с воротины и припала к безжизненному телу, с ужасом вглядываясь в почернелые глазницы, прикушенные белые губы и обострившиеся от мучений черты.

Она плакала навзрыд. Что-то словно бы обрывалось сейчас в ее сердце. Она будто вновь и вновь теряла тех многих, многих, близких и далеких, любимых и врагов: Неонилу Федоровну и Леонтия, Хонгора и Анзан, Эльбека и Баграма, Гюлизар-ханым и Сеид-Гирея, Дарину и Гюрда, Славко и Хлою, Фальконе и Августу, и Макара-тюремщика, и Николку Бутурлина; и тех, кто был оплакан ею; и тех, кто просто исчез в дали времени: Алексея, Татьяну, Вольного, Лисоньку – всех, всех, всех! Она плакала и умоляла хоть этого, последнего оставшегося у нее друга не покидать ее. Не уходить. Не умирать. Ведь виновата она, а платить по долгам выпало ему, и этого ей не перенести, не пережить, не простить себе!

Вдруг чьи-то руки подхватили Елизавету под мышки и грубо вздернули с такой силою, что она невольно вскрикнула, рванулась, повернулась и обмерла, увидев графа.

Никогда еще не видела Елизавета ненависти в ее столь явном и прямом обличье. Ненависти испепеляющей, убийственной и убивающей… И, как зачарованная, смотрела в это искаженное лицо, глаз не могла отвести от заносимой Строиловым палки, удар которой должен был уложить ее на месте, раскроив голову…

Но тут истошный вопль воротил ее в чувство:

– Стой, Валерьян! Опомнись! Сейчас не время!..

И не тотчас осознала Елизавета, что это розовокудрая Анна Яковлевна кричит, повиснув на плечах своего любовника, вцепившись в него, как кошка…

Странно, конечно, но первым чувством Елизаветы было недоверие. Не способна она была осмыслить, что движет ее неприятельницей, но знала доподлинно: не может быть сей порыв чувством добрым! И даже если бы она своими ушами услышала, как Аннета молит о снисхождении для будущей матери, все равно бы не поверила! Скорее, Анна Яковлевна сообразила, что даже и графу Строилову не сойдет с рук прилюдно убить свою жену, пусть она враг ему и открыто поперек мужа пошла. И таково было влияние Аннеты на Валерьяна, что он опомнился, руку опустил и отступился от Елизаветы, весь дрожа… Только прорычал напоследок:

– Этого – в погреб, под замок, на хлеб и воду, ежели очухается. Никакой помощи ему не давать, не то со всех шкуру спущу! А ты к себе иди и остерегись попадаться мне на глаза! Иначе…

Глаза его вновь налились кровью, но Елизавета уже со всех ног неслась к дому, вспоминая слова Фальконе: «Ежели один раз пуля мимо просвистела, то сие не означает, что она вторично в цель не попадет».

Покойный граф Петр Федорович был, конечно, человек осмотрительный, но лишь до поры; вот и присловие его, похоже, носило временный характер, ибо очень скоро оно перестало останавливать Елизавету: еще и вечер не настал, как она твердо решила пробраться к управляющему и оказать ему подмогу, какая в ее силах. Понятное дело, надо быть самоубийцею, чтобы сделать это у всех на виду, и Елизавета решила дождаться ночи. Однако, чуть стемнело, обнаружила под своей дверью старшую горничную Агафью, на сей раз без жаровни и бутыли с уксусом, но с лучиною и недовязанным чулком. Агафья уселась прямо на ступенях – судя по всему, следить за мятежной графиней. На Елизаветино возмущение она сперва отмалчивалась, крестясь, потом нехотя буркнула: барин, мол, велел. Приходилось признать, что Валерьян неплохо изучил нрав своей жены и принял меры предосторожности!

Елизавета вернулась к себе и призадумалась. Оставалось вылезти из окошка или пристукнуть окаянную бабу, но она не смогла решиться ни на то, ни на другое: боялась высоты, а Агафья… что Агафья – раба бессловесная! Убеги графиня из-под ее надзора, этой старой наушнице кожу со спины сдерут розгами; так что Елизавета принесет своему отчаянному безрассудству еще одну жертву.

От ярости и беспомощности она вдруг почувствовала себя такой измученной, будто все силы враз истекли из ее тела. Или это беременность сказывалась?.. Спасибо хоть на том, что нынче ни разу не тошнило; даже когда сердце зашлось при виде окровавленного Елизара Ильича или встретилась с безумным взором графа. Словно бы дитя ее, как и она сама, замерло, затаило дыхание во чреве, до смерти испуганное свирепостью того, от кого было зачато. И впервые Елизавета обнаружила, что без раздражения и злобы думает о своем нежеланном бремени. Впервые посетила ее простая, очевидная и такая утешительная догадка: это прежде всего ее дитя, а уж пото-ом Строилова! Ведь именно она, а не муж ее носит ребеночка в своем теле, сотворив его из плоти и крови своей, заставляя стучать его сердчишко. И совсем неудивительно, что оба они боятся одного и того же. Елизавета вспомнила белоголового, синеглазого Алекса, тугого, как вишенка, Мелека и сморгнула внезапные слезы. Тем более странные, что губы ее слабо улыбались. Она уже не раз убеждалась, что упорные, пусть даже и не осознаваемые мечты о чем-либо иногда могут чудесным, странным образом воздействовать на судьбу (вот ведь пересек Лех Волгарь ее жизненный путь именно в тот миг, когда скрытая тоска об Алексее Измайлове дошла до предела, а к добру, к худу ли – это уже не суть важно); и решила с этой минуты думать о своем ребенке не как о неизбежном зле, а как о Божьем даре (говорят же в народе, что дети – благодать Божья!). Надо сей дар принять если не с благодарностью, так со смирением и приложить все силы души и тела, чтобы изжить из него, еще не рожденного, всю тьму и черноту, которые он мог унаследовать от отца.