противоположность остальным, Хайльнер в своей опрометчивой гордыне постарался довести это противостояние до непримиримой враждебности, в которую невольно оказался втянут и Гибенрат, так что два друга очутились в полной изоляции, словно островок, привлекающий к себе неприязненные взгляды. Ханс, пожалуй, вовсе перестал бы обращать на это внимание. Если бы не эфор, перед которым он испытывал безотчетный страх. Ведь теперь тот относился к прежде любимому ученику холодно и с нарочитым пренебрежением. И как раз к древнееврейскому, предмету эфора, Ханс мало-помалу потерял всякий интерес.

Забавно было видеть, как за считаные месяцы четыре десятка семинаристов – за малым исключением – изменились душой и телом. Многие сильно прибавили в росте, весьма в ущерб ширине, и с надеждой выставили запястья и щиколотки из платья, которое, увы, вместе с ними не росло. Лица обнаруживали все оттенки уходящей детскости и потихоньку заявляющей о себе гордой возмужалости, а гладкий лоб тех, чьи тела покуда не выказывали неуклюжести созревания, изучение Пятикнижия Моисеева хотя бы на время отмечало мужской серьезностью. Пухлые щеки стали прямо-таки редкостью.

Изменился и Ханс. Ростом и худобой он сравнялся с Хайльнером, выглядел едва ли не старше его. Прежде слегка обозначенные угловатости лба проступили отчетливее, глаза ушли глубже в глазницы, лицо сделалось нездорового цвета, конечности и плечи были костлявы и худы.

Чем меньше его удовлетворяли собственные успехи в учении, тем больше он, под влиянием Хайльнера, отдалялся от товарищей. А поскольку уже не имел причин смотреть на них свысока, с позиций отличника и будущего первого ученика, заноситься ему было не к лицу. Однако он не мог простить товарищам, что они давали это понять и что сам он болезненно переживал это обстоятельство. В особенности с безупречным Хартнером и с наглецом Отто Венгером не раз возникали стычки. Когда однажды Венгер опять насмехался и злил его, Ханс вышел из себя и ответил ударом кулака. Случилась ужасная драка. Венгер был трус, но справиться со слабосильным противником не составляло труда, и он бесцеремонно лупил куда попало. Хайльнер отсутствовал, остальные же праздно наблюдали, полагая, что Ханс заслужил взбучку. Ему и правда досталось на орехи, из носа шла кровь, все ребра болели. От стыда, боли и злости он всю ночь глаз не смыкал. Другу он не сказал ни слова, но с тех пор окончательно замкнулся и с товарищами по дортуару почти не разговаривал.

Ближе к весне, под воздействием дождливых полудней, дождливых воскресений и долгих сумерек в монастырской жизни возникли новые образования и передвижки. Дортуар «Акрополь», среди обитателей которого были хороший пианист и два флейтиста, устроил два превосходных музыкальных вечера, в дортуаре «Германия» учредили общество художественного слова, а несколько юных пиетистов создали библейский кружок, который ежевечерне читал главу из Священного Писания вкупе с пометками из Кальвской Библии.

Хайльнер хотел вступить в общество художественного слова дортуара «Германия», но его не приняли. Он кипел от злости. И в отместку пошел в библейский кружок. Там его тоже видеть не желали, но он поставил-таки на своем и смелыми речами и безбожными намеками превращал благочестивые беседы скромного маленького братства в ссоры и распри. Вскоре и это развлечение ему наскучило, однако иронично-библейский тон сохранялся у него еще долго. Впрочем, на сей раз большого внимания он не удостоился, так как поголовно всех обуял дух предприимчивости и учредительства.

Наибольшую известность снискал один талантливый и остроумный «спартанец». Помимо личной славы, он всего лишь стремился немного расшевелить дортуар и всякими веселыми шалостями почаще устраивать передышки в однообразной трудовой жизни. Этот мальчик, по прозвищу Дунстан, нашел оригинальный способ произвести фурор и стяжать довольно громкую славу. Как-то утром, выйдя из дортуаров, ученики обнаружили на двери умывальной листок, где в двустишиях под заголовком «Шесть эпиграмм из «Спарты»» остроумно высмеивались отдельные приметные товарищи, их сумасбродства, их проделки, их дружба. Парочке Гибенрат – Хайльнер тоже досталось. В маленьком государстве поднялось грандиозное волнение, все толпились возле упомянутой двери, словно у театрального подъезда, и толпа эта гудела, пихалась, гомонила наперебой, как пчелиный улей, царица которого готовится к вылету.

На следующее утро вся дверь была обклеена эпиграммами и ксениями[54] с возражениями, согласиями, новыми нападками, однако ж зачинщику шумихи хватило ума далее в этом не участвовать. Своей цели – запалить костер – он достиг и радостно потирал руки. Несколько дней кряду почти все юные семинаристы участвовали в битве ксениев, все бродили в задумчивости, сочиняя двустишия, и, пожалуй, один только Люциус, как всегда, беззаботно занимался своими уроками. В конце концов кто-то из учителей заметил, что́ происходит, и запретил продолжение волнующей игры.

Хитрец Дунстан тем временем не почивал на лаврах, готовил главный удар. Он выпустил первый номер газеты, гектографированный в крошечном формате на черновой бумаге; материал для него он собирал не одну неделю. Называлась газета «Дикобраз» и была задумана в первую очередь как юмористический листок. Забавный диалог меж автором Книги Иисуса Навина и неким маульброннским семинаристом стал гвоздем первого выпуска.

Успех был ошеломительный, и Дунстан, теперь уже с видом и повадками крайне занятого редактора и издателя, пользовался в монастыре примерно такой же неоднозначной славой, как некогда великолепный Аретино[55] в Венецианской республике.

К всеобщему удивлению, Герман Хайльнер с энтузиазмом участвовал в издании и вместе с Дунстаном производил строгую сатирическую цензуру, для чего ему с избытком хватало и остроумия, и дарования. Около четырех недель маленькая газетка держала в напряжении весь монастырь.

Гибенрат предоставил другу полную свободу действий, сам он не имел ни желания, ни таланта в этом участвовать. Что Хайльнер с недавних пор зачастил вечерами в «Спарту», он поначалу даже не замечал, так как его сейчас занимали другие вещи. Днем он бродил вялый и рассеянный, работал медленно и нехотя, а однажды на уроке Ливия с ним произошло нечто странное.

Профессор вызвал его переводить. Он не пошевелился.

– Что это значит? Почему вы не встаете? – сердито вскричал профессор.

Ханс не двигался. Сидел за партой, выпрямив спину, чуть опустив голову и прикрыв глаза. Оклик наполовину вывел его из грез, но голос учителя доносился как бы из дальнего далека. Почувствовал он и что сосед с силой толкнул его. Все это его не трогало. Он был окружен другими людьми, другие руки касались его, другие голоса обращались к нему, близкие, тихие, рокочущие голоса, не произносившие слов, а лишь журчавшие басовито и мягко, словно фонтан. А сколько глаз смотрело на него – незнакомых, полных предчувствия, больших, блестящих. Может статься, то были глаза римской толпы, о