Когда Ганс назвал этого юного героя Рюбецалем (так звали одного из персонажей немецких сказок), Калик с ненавистью обозвал его презренным пораженцем, за что в ходе драки получил от «противника» звание «нацистская свинья». Это уже было очень опасно, и посему был устроен суд, во время которого Ганс признался, что прочитал эти слова на шлагбауме у железнодорожного переезда. Учитель Брюль отреагировал грозным выкриком: «Выкорчевать с корнем», что можно было понять буквально – как требование физического уничтожения; и лишь один из участников судилища предложил учесть, что мальчику еще не исполнилось и одиннадцати лет. Мать заявила, что он, видимо, действительно не соображает, что говорит, а то ей пришлось бы от него отречься, на что Ганс сказал: «Ну и отрекайся». Герберт Калик «с лицом фанатика» играл роль прокурора и требовал «беспощадной жестокости». Тем временем, в ходе злополучных «учений», самый маленький веснушчатый мальчик подорвал себя и погиб, а Калик лаконично прокомментировал, что мальчик, к счастью, был сиротой.

В романе возникает целая компания «перекрасившихся» в послевоенные годы. Весьма неплохо чувствует себя среди них некто Шницлер, «полноватый холеный малый», который в прошлом очень любил разглагольствовать о «самосознании германцев» и их «мистическом даре». О нем Ганс Шнир говорит: «Шницлер – писатель из тех паразитов, которые жили у нас во время войны». Он зачитывался национал-патриотической литературой и сам пописывал пошленькие сочинения в том же духе. На короткое время нацистская цензура запретила ему печататься. В результате, когда пришли американцы, они «приняли его с распростертыми объятиями», как «борца Сопротивления», а Ганс вспоминает: «Ведь это он заставил маму послать нас на военное обучение – меня в «юнгфольк», а Генриетту в «союз германских девушек». В этот час, говорил он фрау Шнир, «мы все должны держаться заодно, думать заодно, страдать заодно». Он также любил говаривать, что «наш фюрер уже держит в руках наше спасение».

После «Клоуна» появилась повесть, которую по-русски назвали «Самовольной отлучкой». Это звучит неплохо, хотя, пожалуй, не до конца выражает суть дела. А суть заключается в том, что герой повести не просто «самовольно покидает место дислокации части», а считает это принципом всей своей жизни. Он настойчиво подчеркивает, что всю жизнь упорно стремился «к одной цели – стать негодным к службе». Ради этой цели, которой он, правда, так и не достиг, он готов был на все: глотать противные таблетки, позволять делать себе уколы и даже изображать сумасшедшего, что получалось у него хуже всего. Он говорит, к примеру, что для того, чтобы быть признанным негодным к военной службе, он даже «позволил всадить» себе пулю в правую ногу и продырявить куском деревяшки левую руку – правда, не в том смысле, что кто-то расковырял ему руку щепкой, а в том, что ранение произошло в момент, когда он находился во взлетевшей на воздух теплушке. Ему также прострелили череп и тазобедренный сустав, но ничто – ни ранения, ни многочисленные реальные или имитируемые болезни ему не помогли: медики неизменно писали, что он «годен к службе».

Один медик все же написал, что молодого человека не нужно «посылать на стрельбы» (ввиду плохого зрения), но начальник Шмельдера каким-то хитрым образом превратил слово «нужно» в «нужник», и героя отправили на «почетное ассенизационное поприще» – иначе говоря, «чистить нужники».

Шмельдер придумал способ поставить себя в части так, чтобы оказаться недосягаемым для начальства: он постоянно окружал себя «зоной экскрементов» и соответствующих ароматов. Он попросту выплескивал под ноги начальства ведро, заполненное пахучей субстанцией, но делать это надо было хитро: не показаться недотепой, но и не продемонстрировать, что делается это нарочно, ведь главное было сохранить дистанцию между собой и начальством. Избранный способ неизменно оказывался эффективным.

Герой повести знакомится с девушкой, сестрой своего однополчанина, и при этом, когда он встречает ее в первый раз, самое интересное! – «вся вонь вокруг меня исчезла», вспоминает Шмельдер. Любовь немедленно все поставила на свои места: «вонь» исчезла. Однако счастье было коротким. Несколько дней с перерывами Шмельдер ощущал себя женатым человеком, и счастью его не было предела, но кто же допустит частые «самовольные отлучки?» Молодая жена погибла, оставив безутешного вдовца с маленькой дочкой. Сказать, что был разбомблен дом, где всего лишь несколько счастливых дней провели молодые, значит не сказать ничего. С лица земли исчезла вся улица.

Мысленно Шмельдер хочет соорудить часовню, чтобы увековечить погибших «героев этой повести»: свою жену, умершую в 1942 году во время воздушного налета на Кёльн в возрасте 22 лет, и ее брата, убитого в том же возрасте, притом по ошибке французским часовым, полагавшим, что тот хочет на него напасть, а он хотел, наоборот, перебежать к французам. Бренные останки сестры и брата так и не были найдены. Еще Шмельдер хочет упомянуть другого брата своей жены, чьи останки также не были найдены, но зато нашлось его «дело», где он именуется «дважды дезертиром, да еще не подчинившимся органам порядка вооруженных сил Великой Германии». Он погиб в феврале 1945 года в Кёльне.

Программа непричастности, «интуитивный антимилитаризм», который живет во всех произведениях Бёлля, в этой повести становится центральным мотивом. У Шмельдера вызывает отвращение вся уродливая машинерия, служащая войне, подавлению человеческого в человеке, насилию, всем формам зла. Повторимся: «отдаление от части» (таково буквальное название повести) есть в то же время изоляция от подавляющих личность структур и механизмов.

По словам Бёлля, сказанным автору этих строк в Штутгарте во время первого съезда писателей ФРГ в 1970 году, он считал главным для себя в то время сатиру. «Самовольная отлучка, – сказал Бёлль, – моя самая любимая книга. Здесь есть стилистические находки, которые для меня очень важны. Я имею в виду абсурдизм, гротеск, стилевой спор с самим собой и своими проблемами».

В конце повести содержится «мораль»: «настоятельно рекомендуется самовольная отлучка из части. Дезертирство и побеги в этой повести скорее поощряются, нежели осуждаются». В сходной тональности выдержана и повесть «Конец одной командировки» (1966). В ней происходит некое судебное разбирательство, где на скамье подсудимых оказываются отец и сын Грули. В ходе разбирательства Груль-старший заявляет, что во время войны «в боевых действиях не участвовал и никакой политической деятельностью не занимался», подчеркнув, что причиной тому были «не героизм и не безразличие»: просто «этот идиотизм для него уж слишком идиотичен». Таким восприятием войны и нацизма он близок многим бёллевским персонажам, а еще он признается, что почти все время службы в действующей армии занимался тем, что «отделывал офицерские квартиры и клубы», реставрировал украденную во Франции мебель, которую офицеры вермахта переправляли в Германию, притом на самолетах (что несомненно дороже, чем по железной дороге).

Мы уже упоминали эссе Бёлля «Приказ и ответственность», в центре которого был Эйхман, оправдывавший свое безмерное преступление перед человечностью «приказом». Автору этих строк не попалось какое-нибудь публицистическое произведение Бёлля, где речь шла бы еще об одном похожем персонаже – коменданте лагеря Освенцим Хёссе, который был судим сначала Нюрнбергским трибуналом, а потом передан польскому суду, приговорившему его к казни через повешение, каковое и было осуществлено в 1947 году. Что заставляет нас вдруг упомянуть Хёсса в контексте двух таких почти идиллически кончающихся повестей (впрочем, для героя «Самовольной отлучки» все кончилось совсем не идиллически)? Хёсс был воплощением дисциплины и исполнительности, безотказной верности приказу. Своим долгом он считал безукоризненную службу, в результате которой было убито и сожжено несметное количество мирных граждан. Бёлль всегда помнил об этих безотказных служаках, верных преступному приказу и стоящих на страже преступных решений нацистского рейха. Об этих «буйволах», хотя находившихся в табели о рангах намного ниже гинденбургов, гитлеров, фон папенов и прочих, благодаря которым была развязана война и понесены неслыханные людские потери. Может быть, именно потому для писателя были столь важны «лисьи хитрости» отца и сына Грулей, позволяющие человечным и достойным людям быть «вне строя», в «отдалении или отделении» от любой части, являющейся элементом государства. Рассказывая в произведениях 60-х годов о событиях современности, Бёлль всегда держал в уме прошлое, обошедшееся так дорого и Германии, и остальному миру.