— Ну и что?

— Они лежали среди рукописей партитур. В самих партитурах не было ничего ценного. Я забрала бланки с собой, отдала их Ваське, думала, он мне поможет. Но он исчез сегодня утром… Оттого мне было так плохо на концерте.

— Васька? — недоуменно протянула Ленка. — При чем здесь Чегодаев?

— Ты права. Теперь уже ни при чем… После того что я выяснила в то время, когда шел концерт.

— Господи, с тобой книжки читать не захочешь! Прямо Агата Кристи!

Мягкий, беспечный Ленкин смех больно резанул Альку. Неужели она так уверена, что никто никогда…

— Помнишь, мы с тобой предполагали, что Кретов последнее время чего-то боялся? Я еще во Владимире, на той проклятой репетиции, обратила внимание, что он сам не свой. У него ужас был в глазах, настоящий ужас. Я не могла понять отчего. Думала, кто-то охотится за его рукописями. А оказалось, есть свидетель, которому Крет поведал, что его хотят убить. Убить за то, что он отказался дальше возить бесценные скрипки. Убийцей должен был стать человек по кличке Флейта.

— Флейта? — переспросила Ленка неестественно громким, звенящим от напряжения голосом.

— А потом я пошла к Кретовой, и мы… говорили с ней про тебя, — совсем тихо прошептала Алька.

На мгновение наступила пугающая тишина, нарушаемая только назойливым тиканьем больших настенных часов. Потом Ленка бесшумно поднялась, приблизилась к Альке, легонько обняла ее за плечи.

— Алька, глупышка! Ну чего ты сама дергаешься и меня заводишь? Что могла тебе рассказать обо мне старуха Кретова? Я с ней в детстве виделась-то раза три, не больше. Что мы с ней помним друг о друге?

Алька осторожно высвободила плечо из Ленкиных рук:

— Пожалуйста, Лен, не надо больше! — Голос ее задрожал. — Она прекрасно о тебе помнит! И о том, как ты любила играть на флейте, тоже!

— Боже мой, вот чушь-то! — Ленка расхохоталась, весело, звонко, как никогда не смеялась в обычной жизни, оставаясь всегда чуть приглушенной, в полутонах. — Я наконец поняла! Из всего этого ты сделала вывод, что Флейта — это я и я угробила Крета! Ну спасибо тебе, подружка. Огромное спасибо! С этим ты ходила в прокуратуру?

Алька кивнула, чувствуя, как внутри у нее все леденеет.

— И там тебя стали слушать? — насмешливо проговорила Ленка.

— Стали. И даже сказали, какое прозвище у тебя было еще со школы. Очень мило и музыкально. — Алька усмехнулась с горечью, посмотрела Ленке прямо в глаза и произнесла тихо и отчетливо: — Лялька-Флейта.

Внутренне она была готова ко всему, во всяком случае ко многому. Но не к такому. Вот только что перед ней стояла Ленка, слегка взволнованная, с блестящими глазами, с теплой, немножко насмешливой улыбкой, знакомая, близкая, вызывающая сострадание и жалость. И в одно мгновение все изменилось. Человека, который теперь в упор, не моргая, глядел на Альку, нельзя было назвать ни близким, ни даже знакомым. Остановившиеся, точно остекленевшие глаза, сжавшийся в скобку рот, в миг окаменевшие скулы. И ни кровинки в лице, оно будто слилось с волосами в единой тускло-молочной белизне.

— Откуда? — прошипела Ленка.

— Тебя очень тепло вспоминал майор Дмитрий Сергеевич Михалевич.

— Сука! — Алька не поняла, кому адресовалось ругательство.

Она была готова выслушать от Ленки все, любые оскорбления, брань, что угодно. Наверное, ей стало бы от этого чуть легче, ушла бы из сердца эта раздирающая боль и чувство вины. Но Ленка уже превратилась в себя прежнюю, спокойную, лишь мертвенная бледность так и не сошла с ее лица. Она тяжело опустилась на стул, спрятала лицо в ладонях. И молчала, не произнося ни звука. Это молчание было страшнее всего, страшнее любых криков, слез, истерики.

— Лен! — позвала Алька подругу. — Лена!! Я все понимаю, ты любила его, он разбил тебе сердце! Обманул тетю Шуру. Не знаю, как я бы на твоем месте…

Ленка вдруг быстро, резко, точно пружина, выпрямилась. Глаза ее были сухими и казались почти черными из-за расширившихся зрачков.

— На моем месте? — хрипло проговорила она, некрасиво покривив ставшие бескровными губы. — Благодари Бога, что ты не была на моем месте! Думаешь, теперь ты все обо мне знаешь? Поверила в красивую сказочку, которую я сочинила специально для тебя?

— Я не понимаю… Ты ведь действительно любила Кретова, фотографию его держала в блокноте, я видела… Он измучил тебя, втянул в свои махинации, отнял лучшие годы жизни… Я понимаю, Лен!

— Нет, Алечка. Нет! Все было не совсем так. Вернее, совсем не так. Тебе будет трудно понять, ты не прошла через такое. А может, если бы и прошла, реагировала бы по-другому. Мы ведь разные с тобой, очень разные… Я ни минуты не любила Крета! Я, напротив, ненавидела его всю жизнь, сколько знала! Бедная мама! Ты знаешь, как обожала она эту сволочь? А он? Что делал он?! Я училась в восьмом классе, и в нашей школе обвалился потолок на втором этаже. Все занятия перенесли в соседнюю школу, там мы учились в три смены, пока в нашем здании шел ремонт. Я уходила в двенадцать, а мама — в восемь. И как-то раз я проснулась оттого, что чьи-то руки, противные, потные, мерзкие руки трогали меня повсюду. Они гладили мою шею, поднимали рубашку, точно болотные змеи, заползали в трусики. Мне показалось, что это страшный, отвратительный сон, и я никак не могла открыть глаза. А когда я их открыла, — Ленка возвысила голос, — слышишь, когда я их все-таки открыла, я увидела его. Старого, вонючего, с трясущимися ладонями и слюнявыми губами. Я думала, что умру тотчас, в этот самый момент. Но, к сожалению, не умерла. Я осталась жива и даже не заболела. А вечером пришла мама, и он целовал ее, встретив на пороге, и мы все вместе сели пить чай с клубничным вареньем, которое прислала мамина тетка из Костромы. Я до сих пор помню приторный, гадкий вкус этого варенья, потому что меня неудержимо тошнило — и под конец вырвало в туалете. И мама очень испугалась, а я соврала, что в школе нам дали несвежую сосиску.

— Почему ты не сказала ей? — с отчаянием произнесла Алька. — Почему? Тебе ведь не было жалко этого ублюдка! Зачем надо было покрывать его?

— Как я могла сказать? — крикнула Ленка. — Что бы с ней стало после этого? Она бы просто не перенесла этого! Ведь она же любила, любила это чудовище! А меня, — добавила она тише, — как она любила меня! Тряслась, если я простужалась или обдирала себе коленку, пила валидол, заметив мои слезы!.. Я молчала весь год. А он каждое утро провожал ее на работу, а потом забирался ко мне в постель! Я думала, что это его удержит около матери, но он все равно ушел. Она плакала. Стыдилась своих слез и плакала в ванной, закрывшись и включив воду. Но я знала, что она плачет. А у меня не было слез. Ты не понимаешь, что такое, когда в тринадцать лет исчезают слезы! Когда силишься пролить хоть одну слезинку, но не можешь! Внутри — только ненависть, только жажда мести, любой, жуткой, вплоть до самого страшного.

Алька потрясенно молчала. Нет, слова Ленки не были для нее совсем уж полной неожиданностью, ей уже приходило в голову, что чувство, которое подруга испытывала к Кретову, было не любовью, а ненавистью. Но одно дело предполагать, а другое — видеть воочию эту ненависть, наблюдать за искаженным болью и злобой Ленкиным лицом, терзаться невозможностью избавить ее от того ада, в котором она находится так давно.