Но он определенно рассчитывал и на снисхожде­ние — это было заметно по его хотя и решительному, но и в общем-то в достаточной мере просительному тону.

Майор настаивал, чтобы его показания были оформ­лены как чистосердечное признание — рассчитывал на определенное снисхождение в дальнейшем. И у Грязнова сначала появилась, а позже и утвердилась мысль о том, что, прежде чем явиться к нему, майор побывал у Седлецкого, где и получил все необходимые инструкции.

Во-первых, слишком быстро закончились бега от пра­восудия, а во-вторых, излагал майор свою одиссею до­вольно четко и продуманно. Вряд ли без посторонней помощи он смог бы все так аккуратно сформулировать. С одной стороны, конечно, виноват, дальше некуда, а с другой — его можно ведь и понять. Испугался, потерял контроль над собой, сбежал, но быстро понял, что это не спасение, а единственное, что еще может в какой-то сте­пени не столько даже оправдать, сколько как-то объяс­нить его поступки, — это явка с повинной.

Вячеслав Иванович в свою очередь сообщил майору, что ему будет предъявлено обвинение в превышении дол­жностных полномочий по части 3-й статьи 286-й Уголов­ного кодекса РФ, но, учитывая его чистосердечное рас­каяние, а также ходатайство начальника ГУВД генерала Седлецкого, в котором были указаны положительные данные о личности майора, ограничился, в качестве меры пресечения, подпиской о невыезде. На это он имел пол­ное право, являясь заместителем руководителя оператив­но-следственной группы.

Затем Грязнов сказал, что теперь он, видимо, задер­жится в городе еще на денек-другой, завершит допросы омоновцев, участвовавших в зачистке, — их фамилии уточнил сам Умаров, после чего Вячеслав Иванович со своими «ребятками» сможет вернуться в Воздвиженск.

— А у вас что нового? — поинтересовался Вячеслав Иванович.

Турецкий рассказал. Грязнов долго молчал, потом осторожно спросил:

— А чья работа?

— Сам, Слава. Там сейчас местные оперы работают, а я подъеду попозже. Или Володьку Поремского подошлю. Думаю, характер оказался слабым. Да и потом, чего скры­вать, он же должен был понимать, что увяз полностью. Там такой компромат обнаружился! Словом, не выдер­жал. Представляешь, что сейчас начнется? Они же теперь буквально каждое лыко — в строку!

— Да уж, не завидую.

— Кому?

— Нам с тобой. Кляузы пойдут. Надо быть готовыми.

— Да я давно готов. Еще когда в первый раз перешаг­нул порог прокуратуры, уже был готов. Мы тоже, навер­ное, закончим сегодня с милицией. Ты не представля­ешь, какие прохиндеи! Как врут, глядя прямо в глаза, и даже не краснеют, мерзавцы.

— Это я-то не представляю?! Саня, держи себя в ру­ках... И пусть Филя почаще проверяет нашу связь. Если появится хоть малейшее подозрение, перейдем немед­ленно на запасную. Будьте внимательны, мы тут под кол­паком.

— Я знаю. Володька вернется, тут же тебе перезво­ню, чтоб ты полностью владел информацией...

Другим, не менее знаменательным сигналом, был те­лефонный звонок от мэра Гузикова. Точнее, позвонил Иван Порфирьевич, его зам, и учтиво спросил, не смо­жет ли в настоящую минуту господин Турецкий перего­ворить с Савелием Тарасовичем? Он, Сажин, готов не­медленно соединить их.

— Соединяйте, — бросил Турецкий, приблизительно уже зная, о чем пойдет речь.

А в принципе его волновал лишь один, достаточно, кстати, мелкий, вопрос: оставил ли судья предсмертную записку? И если оставил, тогда что он мог в ней изло­жить? Что его запугали? Несерьезно. Что он уходит, что­бы спасти свою честь? Тем более. Что он чувствует свою вину? А что, этот мелкотравчатый позер мог на подоб­ное решиться. Но в таком случае он не мог не предви­деть последствий своего прощального текста. Да на него же лучшие друзья теперь спишут все собственные грехи! А уж об особняке и говорить не приходится. Кто ж оста­вит его одинокой Ираиде, вдове преступника мужа, ушед­шего от честного правосудия? Сразу найдутся и помощ­ники, и прочие... Нет, вряд ли он решился бы на этакий шаг, опасный уже не для него, но для его вдовы.

И тут этот Гузиков.

В трубке слышалось напряженное дыхание, но або­нент молчал, — видно, ждал, чтобы первым начал все- таки Турецкий. Вот же!..

— Слушаю вас, — сказал Александр Борисович на всякий случай утомленным голосом.

— Это Гузиков говорит, — услышал он строгий, даже суровый голос.

— Я знаю, — ответил Турецкий, и возникла новая пауза. Видно, такой дерзкий ответ озадачил мэра.

— Вы, надеюсь, в курсе событий? — голосом обви­нителя заговорил Гузиков.

— В курсе. Но отчасти. Собираюсь узнать подробно­сти. Но не сплетни и домыслы, а конкретные факты. И с этой целью отправлю на труп своего следователя.

—Да как вы такое можете говорить?! — возмутился мэр.

— А-а, понял, для вас, возможно, звучит и диковато, но у нас, у профессионалов, выезжают именно «на труп». Не берите в голову. Имеете что-нибудь сообщить по это­му поводу?

— Я думал, это вы мне имеете-сообщить! Это же ва­ших рук дело?!

Ого! Гузиков начинал брать голосом верхи.

— Я не понял, — жестко сказал Турецкий, — вы, ка­жется, обвиняете в чем-то меня? Слушайте, Гузиков, вы что, в своем уме? Вы с кем разговариваете?! И каким то­ном?!

Теперь уже гремел Александр Борисович. Гремел и улыбался, но мэр этого, естественно, не мог знать. И он струхнул.

— Вы меня не поняли, — поторопился он интонаци­онно принести извинения. — Я имел в виду, что вы были вчера последний, кто беседовал с Антоном Захаровичем.

— С чего вы взяли? Разве он после нашего с ним днев­ного разговора больше ни с кем не общался? Сомнева­юсь.

— Он оставил записку.

«Значит, все-таки обставил свой уход... »

— И что в ней, любопытно узнать.

— Я не хотел бы обсуждать этот вопрос по телефону. Не могли бы вы сейчас подъехать в администрацию? Вот и решим...

— Не знаю, что можно решать еще в подобных ситу­ациях. — Турецкий вздохнул. — Но так и быть... Если вы подошлете свою машину. На моей уедет следователь. А ту, что за мной закрепили в области, я передал генералу Грязнову. Так что я без колес.

— За вами подъедут, — ответил мэр и отключился, не прощаясь.

— Володя, — обратился Александр Борисович к Поремскому, ждавшему команды, — вали к судье, все там внимательно осмотри, обнюхай, узнай насчет какой-то записки, а я к мэру. Ему, чувствую, не терпится сделать мне какую-то гадость...

Вероятно, Савелий Тарасович решил, что если он у себя в кабинете, то, значит, может явить себя грубым ба­рином. Не вставать, не приветствовать человека, вошед­шего к нему, не протягивать ему руки и так далее. Ну и говорить еще недовольным, брюзгливым тоном, демон­стрируя свое неуважение к тому, кого сам же и пригла­сил приехать, чтобы «посоветоваться» или что-то «ре­шить».