говорить он не умел. Другой был постарше и понимал, что происходит. Он не кричал. Это меня напугало. Что он был в сознании и собирался смотреть, как я и мои «братья» убиваем их. Жена кричала, когда они срывали с нее одежду. Планировали сначала изнасиловать ее. Тогда все, что осталось во мне от моих родителей, умерло. Я убил их всех. Всех моих братьев, рядом с которыми проливал кровь все эти годы. Велел семье покинуть штат, страну и заставил себя исчезнуть. Они искали меня. Знаю, что ищут до сих пор. Им нужна моя голова. Я предал их. Людей, которых считал семьей.

Сент остановился, чтобы сделать заметный вдох.

— Приехал сюда. — Он оглядел лес. — Сбежал сюда. И это все, Магнолия. Все, что ты можешь взять у меня. Все, что у меня есть.

Его грудь быстро вздымалась.

Моя тоже.

Что я могла на это ответить?

Информация была страшной, но мне нравилось. Нравилось, что у нас есть потери, которыми мы можем поделиться. Жизни, которые были разрушены. Но я не знала, как подобрать слова в ответ. Оказалось, что у этого немногословного мужчины сегодня внутри развернулся целый гребаный роман.

— Я люблю тебя, — прохрипел он, смотря куда-то за моими плечами.

Он любил зрительный контакт. Сначала меня это нервировало, потом привлекло. В здоровой степени раздражало и так же часто пугало. Я думала, что его склонность фиксировать взгляд была такой же незыблемой, как и сам мужчина.

Но я знала, что могу ошибаться во многих вещах. Насчет него особенно, это было ожидаемо. А вот собственная реакция на его слова удивила. Я была уверена, что измучена, сломлена и слишком умна, чтобы традиционно или клишировано отреагировать на подобное признание. Оказалось, что, возможно, мне нужно было услышать эти слова от кого-то бесконечно более сломленного, чем я, чтобы ощутить слабость в коленях и как сердце подскочило к горлу.

— Я не хочу, — продолжил Сент, спасая меня или момент от излишней банальности.

Он тяжело вздохнул.

Я не думала, что такое возможно, потому что все, что он делал, было грубым, поэтому имело смысл, что даже его дыхание будет таковым. Наконец он посмотрел мне в глаза. В них плескался гнев, а не нежность.

— Я не хочу любить тебя, Магнолия. Я не хотел находить в тебе ничего, кроме сексуальной задницы, которая в конце концов исчезнет из моего леса и из моей жизни.

Его взгляд смягчился. Совсем чуть-чуть. Так, что это вполне могло быть обманом света или моего разума, пытающимся обмануть меня, чтобы я подумала, что этот жесткий мужчина может стать нежным для меня.

— Но ты не исчезла, — пробормотал он. — Ты удивила меня. Во многих отношениях. В большинстве случаев раздражала меня до смерти. Но в основном, ты меня пугала. Больше, чем что-либо еще в этом гребаном мире. Что, учитывая мою историю, о многом говорит. Я прожил жизнь, которой почти любой испугался бы до смерти. Я видел, как умирают люди. Видел, как они молили о смерти из-за того, что с ними делали. Иногда из-за того, что делал с ними я. Я часто был близок к смерти, делал вещи, из-за которых мог провести за решеткой всю оставшуюся жизнь. Я познал страх. Страх — это привкус на языке, к которому я привыкал, пока не перестал ощущать, заставляя себя думать, что могу ничего не бояться. Не потому, что был храбрым, а потому, что мне было на все наплевать. До тебя. Ты стала мне так дорога, что у меня появилось что терять.

Клишированное чувство быстро исчезло, когда все поглотила пустая, наполненная ожиданием тишина. Любовь не была терпеливой, доброй или бескорыстной. Я чувствовала ее жадность. Голод. Я должна была ответить.

Но я не могла отрыть рот. Сердце бешено стучало, паника скрутила желудок.

Я не хотела нести ответственность за его признание. За него.

— Не думаю, что ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы любить, — сказала я, уходя от разговора и от него.

Я собрала со стола тарелки и пошла на кухню.

Сент последовал за мной. Я повернула голову, чтобы посмотреть на него и увидела его вскинутую бровь; почти игривый жест. Это меня расстроило. Почти так же, как и все эти «Я люблю тебя».

Почти.

Тарелки с грохотом упали в раковину.

— Я видел, как ты чуть не умерла. И я видел тебя очень даже живой.

Его пальцы пробежались по моему бедру. Пальцы — вот и все, что потребовалось, чтобы я практически растаяла.

— Я видел, как ты злишься, так как это твое стандартное поведение. Я видел тебя уставшей. Больной. Нежной. Счастливой, по крайней мере, насколько это возможно. Я видел, как ты вела себя после того, как убила человека. Как ты живешь и как ведешь себя. Я бы сказал, что знаю тебя.

Не самые весомые слова что я слышала от него за все время, но уж точно по теме. Слова и смысл за ними были плотными, настолько, что опустились прямо на дно меня, как ребенок в колодец, чтобы его больше никто никогда не увидел. Но кости навсегда останутся на дне, а крики будут отражаться от стен еще долго после того, как их не станет.

Я открыла рот, чтобы возразить, но Сент не закончил.

— Я знаю, что ты поешь в душе, и что поешь не очень хорошо, но, бл*дь, я согласен слушать твое пение каждое утро, каждую ночь или в любое другое время, когда решишь его принять, раз уж ты не любишь расписание, но, похоже, очень любишь мой душ.

— У меня его нет. — Мне не понравилось, что голос прозвучал как у капризного ребенка.

— Я знаю. И также знаю, что ты используешь меня не ради моего душа, — продолжил он странным, почти дразнящим тоном, соответствовавшим поднятым бровям.

Нетипичное поведение для Сента, но, тем не менее, слабой девочке внутри меня оно нравилось.

— Я также знаю, что ты ведешь себя как стерва почти со всеми, но не настолько, чтобы причинить кому-то боль нарочно. — Он сделал паузу. — Если только они этого не заслуживают. Я знаю, что ты пьешь вино, в основном красное или розовое, если думаешь, что никто не смотрит. Виски предпочтительнее. Я знаю, что тебе снятся кошмары. Не ерунда, как у других людей. Настоящие кошмары. Я пугаюсь просто от того, что вижу тебя в эти моменты. А меня нелегко напугать, детка. Я знаю, что именно из-за них ты плохо спишь, хотя тебе нравится думать, что это потому, что ты