Положим, с англичанами нам пришлось воевать все последние века, причём лишь однажды, в Крымской кампании, явно, а обычно Англия воевала и побарывала своими дипломатами и эмиссарами, своими заговорами, комбинациями и коалициями, своими сверхприбылями, поступавшими со всех концов угнетённого света. А вот над Японией, над бедной страной, уже сгоравшей от радиоактивного дождя американских атомных бомб, триумф выдастся полный: в сорок пятом советские войска в две недели проутюжат Маньчжурию, у сопок которой истечёт кровью Квантунская армия, как сорок лет назад армия русская.

«…Природа проще, справедливее и гуманнее; в её целях и средствах всегда много милосердия и снисходительности… — утверждается в такой мысли и в таком настроении муж в письме жене от 23 июля 1916 года. — Я поворачиваю голову на пережитое мною на войне, на всё её окружающее, на её лицевую и обратную стороны, и тогда думы становятся сложными, запутанными и пугливыми, заключения подходят робко, и я, как старый богатырь земли русской, чувствую себя на роковом перепутье: “направо поедешь — сам погибнешь, налево поедешь — конь погибнет”. Но налетит ветер, освежит моё лицо и спугнёт, как стаю птиц, мои тревожные думы; я оглядываюсь вокруг: проглянул луч солнца, зеленей взглянула мне в глаза зелёная каёмка лесов, поплыл, словно аэроплан, аист… Бог с ними, с думами! За всех не передумаешь, и слёз людских, слёз грешного мира не вытрешь; у меня есть моя маленькая жёнка, думающая обо мне, моя маленькая троица, и с меня довольно, если я сделаю их счастливыми по силе моей воли и разумения».

Он не раз думал об этом: слёзы грешного мира не осушишь. Но он всегда помнил Достоевского с его слезинкой ребёнка. И снова, как только ранился о чью-то гибель, внутренне плакал. Какое беспощадное ко всем время! Он понимал что и сильных людей сламывает, и крепкие узы разрывает, а когда на слабых давят — тут уж на долгие годы благочестного не жди. Вот и жене пишет про Григоровых. Как-никак друзья по Ташкенту, по Петербургу. «У Григоровых, конечно, супружеского благополучия ожидать трудно, особенно теперь, в войну, когда всё трещит: государства, народы… что такое семьи, по сравнению с этими группами… Теперь война, вынужденная жизнь врозь, когда только нравственные узы ещё могут держаться, а другие… могут потухнуть, как огонь без дров. Сколько слышишь разных вещей, неожиданных, грандиозных по сложности и драматизму… даже Пенелопам начинает надоедать ожидание своих одиссеев… Чувству чуждо расставание, пространство губит всякое чувство…»

Между тем некая раздвоенность подстерегает даже такого цельного человека, как Снесарев. Он редко сомневался, где ему быть в час войны. Разумеется, на фронтовой полосе, в окопе, на поле битвы! Но вот в письме от 8 августа 1916 года просвечивают оттенки, не совсем привычные, даже совсем непривычные для его ясного взгляда: «Во имя идеи, во имя великой борьбы, переживаемой миром, я хотел бы быть здесь, но у меня много данных сомневаться, что от меня возьмут то, что я могу дать… Опыт (и не меня лишь касающийся) показывает, что силы — мозговые и нервные — применяются не всегда целесообразно, иногда совсем не применяются, часто вкривь и вкось. Конечно, война — дело сложное, в большинстве своих форм — совершенно новое, все мы на ней учимся, пробуем, гадаем… я это допускаю и мирюсь с этим. И тем не менее неудачное или случайное использование военно-интеллигентного материала меня прямо смущает. В мирное время я объяснил бы это протекцией или кумовством, а в военное время мне стыдно прибегать к такому объяснению… слишком уж это непригодно для лика великой войны. А отсюда я уже не так нервно цепляюсь за окопы, как прежде, а куда мне хочется приклонить мою головушку, я не знаю…»

В этом же письме упоминается про места на Хопре и Бузулуке, о которых Снесарев не раз слышал, что они красивы и богаты, много лесов и рыбы; по всей видимости, семья начинала подумывать, где бы можно было переждать хотя бы в относительном спокойстве и довольстве подступавшие времена. Ибо через пару недель в снесаревской строке снова некий географический причал: «…осень часто на Дону бывает лучше всяких сезонов… осень с её фруктами, арбузами, виноградом».

Ora et labora. Bellum et labora. Работа и молитва. Война и молитва.

«С утра я пошёл Богу молиться и молился с таким настроением — полным и приподнятым, как давно не молился, — сообщает жене в письме от 16 августа 1916 года. — Теперь я командую временно дивизией… Пели певчие головного полка… и я вместе с этими серыми, ходящими пред ликом смерти людьми молился Создателю мира с чувством глубокой веры и признательности… Батюшка сказал короткую, но хорошую проповедь и окончательно меня растрогал. Тема её: Богородица — покров всех, к ней идущих со смиренным и чистым сердцем. Будьте чисты: щадите храмы, кому бы в них ни поклонялись, воюйте со врагом, неся ему в сердце меч, а не с жёнами и детьми, которые встречаются на вашем пути и выносят все невзгоды войны…»

Война полыхает, уходят из жизни воины, и часто — друзья, близкие, товарищи. Полк за последние бои потерял многих: кто ранен, кто вовсе убит. Гибель Тринёва особенно тяжёлым камнем легла на сердце. Земляк, спорщик, фронтовой друг, предчувствовавший и не раз, когда потерял двоих друзей, повторявший, что будет убит. Веря в своё предчувствие, стал сторожек, даже робок. Имея целый расклад наград, всё хлопотал и торопился получить орден Святого Георгия, к которому был представлен Снесаревым, после гибели Тринёва грустно вопрошавшим: «…Зачем была эта суета, это беспокойство о земных украшениях, когда его подкарауливала смерть?»

Снесарев, сознавая бессилие своё и мира, не раз повторял грустную сентенцию о том, что, мол, всех слёз людских не вытрешь, но слёзы эти, сиротство мира, разруха мира всё время отзывались в его сердце саднящей болью. Человеческой растерянностью и пониманием неизбежности многого, что на земле происходит, дышит письмо жене от 21 августа 1916 года: «Кругом нас, куда ни придём, бабы, дети и старики, мужчин нет, словно их вымели веником. Нужда кругом большая; если бы не наши солдаты, население умирало бы с голоду. Грустно видеть, как эта тяжкая нужда всё выбивает в человеке — нравственное, стыдливое, возвышенное… Война, при всем её суровом величии и необъятности размаха, — во многих своих углах жестокая кровавая драма, особенно там, где она бьёт мимоходом посторонних. Эти посторонние, забитые чёрным крылом войны, — одно из тягостных её явлений; в минуты раздумий они встают предо мною как живые и просят меня ответить им: “Зачем, что они сделали?..” Ребёнок с простреленными ногами, принесённый в лазарет… крестьянин, убитый на улице и свалившийся в канаву с окаменелым недоумением на лице, корова, валяющаяся около пруда с вывороченными внутренностями, беременная баба, убитая пулемётом с аэроплана, аист, поражённый прямо в сердце и уже мертвецом планирующий к земле… И сколько их, и зачем они? Я знаю некоторых людей, храбрых и бодро смотрящих в лицо смерти, которые уверенно говорят, что после войны они ни секунды не останутся в рядах войска. Я их понимаю, этих жалостливых людей, хотя очень плохих философов. Я сам очень много страдаю с моей жалостливостью от многих картин, но остаюсь при вере, что война и великое дело, и дело неизбежное. Ибо иначе пришлось бы категорически осудить мыслительный аппарат человечества, не сумевший вычеркнуть войну из своего мирового обихода. В том-то и дело, что война влита в существо нашего мира как один из величайших факторов юридического, экономического и нравственного характера».