«…Стратегия, не есть ли это политика, приправленная оружием. Может быть, на время войны стратегия над политикой, а последняя ей помогает… Есть перелом (момент), за которым начинается победа. Перелом этот вызывается угнетением духа (паникой, страхом, волнением) одной стороны…

…Начали мы маневрировать, и оно нам не даётся: разрываемся, упускаем противника, атакуем поодиночке, выдаём друг друга, не верим, врём и т.п. Что тут больше: тактической ли неготовности или отсутствия воспитания? Для сильной и дружной тактики нужно воспитание: 1) чувства товарищеского долга; 2) чувства гражданственности или общего дела; 3) чувства правдивости; 4) гражданского мужества…

…Штаб — одно, строй — другое, чаще взаимные, подстерегающие друг друга враги… Один — у бумаги, другой — у огня… И вновь — воспитание…

…Правильно: быть на объективном месте, но внушать людям, что не прочь посмотреть на них в окопах… когда это не повредит делу управления… “Посещение” должно исходить из нравственных соображений, чтобы солдат почувствовал, что в страшную минуту паники и огня начальник может явиться среди них… И опять всё сводится к недостатку в военном воспитании…

…Всякий начальник должен иметь в виду: что, всё подготовив (довольно шаблонно) и выпустив части, он может каждую минуту спуститься с трона своего наблюдательного пункта в борющуюся, нервную, может быть, изнемогающую массу его дивизии и помочь ей личным присутствием, словом, примером, может быть, готовностью вместе умереть…

…Наша армия представляет в большинстве своих членов того сына евангельской притчи, который сказал отцу, что идёт работать и… не пошёл. Наша система военного воспитания растит и ширит такой тип, растит, практикуя хамство, капризность, беспринципность. В результате затурканный человек, как в древности пытаемый, смотрит в глаза своему “палачу” и старается прочесть, что тому угодно, чтобы так и сделать… И есть какой-то дьявольский “закон”, что воспитанный в таких ежовых рукавицах начальник, сделавшись старшим, забывает тягость и гнёт системы (в своё время он её критиковал) и неизменно надевает сам ежовые рукавицы… И идёт система беличьим колесом, без изменений и улучшений…

…Между картой и природой много разницы, и надо сначала изучить природу, а потом смотреть карту.

…Подготовка боя состоит из рекогносцировки (блуждание начальника возле будущих боевых мест, близкое их обозрение, общение с бойцами, впитывание их духа и т.п.) и отдачи распоряжений, вытекающих из задачи, данной свыше, и обстановки, данной сниже… Начальнику надо всё это выполнить: без первой будет пропасть и теория (голая), без второй — будет толпа, безорганизованность.

…Между приказанием и исполнением — пропасть.

…Редкие люди мыслят идеями или определёнными ранее созданными понятиями; большинство мыслят настроениями (о них спорят, ломают копья)…

…На войне есть часть боевая (огневая) и часть административно-хозяйственная. Во второй лошадь должна быть чиста и накормлена, телега цела, прибыть вовремя и куда нужно — точно, строго, неизменно. На пути — лень, забывчивость, слабость и т.д. Всё должна побороть дисциплина… Но в боевой… дисциплины недостаточно, нужно что-то иное: постоянное (воспитание, убеждение, организация, предусмотрение) и моментальное — личное влияние, пример, риск, огненное слово, шутка… Вот та демаркационная линия, которая отделяет огневую тактику от прочих…»

Предусмотрение, упреждение, указание для последующих поколений — эти понятия терминологически политической и военной направленности Снесарев наполнил такими рассуждениями, размышлениями, пророческими заглядами в будущее, что они стали поистине «снесаревскими». И его мысли об Антанте, Афганистане, судьбах России, будущем доминировании (не вечном) англо-саксонского мира, грядущем восхождении Востока предусмотрительны, упредительны, указательны настолько, что невольно думаешь: вот рядом с нами человек с панорамным и безошибочным видением происшедшего на избыве двадцатого века, происходящего в начале двадцать первого, и его оценки текущего звучат с точностью почти математической.

Картины войны столь подчас удручающи, что генерал словно забывает напрочь об огневой тактике, о теоретических и практических началах и концах войны и битвы и прибегает к слогу, совмещающему и информационное, и лирическое. Последующие из Хомякува, Иванюковки и близ Хорохолина августовские записи уходят от аналитического абриса фронтовой мысли и обстановки, в них выступает душевное состояние — чаще сожалеющее, минорно-лирическое:

…Какой кругом простор: холмы, зелень, перелески… Думаешь над тем, как было бы хорошо, если бы тело так же долго оставалось юным и восприимчивым, как и душа… а без него она так же дряхла и вяла, как и тело… Как мы, ходящие вокруг смерти, привыкаем и к ней и к мысли о ней. Одна сестра расставалась с офицером и спокойно договаривалась: “Будешь убит, и я покончу с собою”. Он спокойно: “Только проверив слух… не торопись. А если буду ранен, то жди результата”. Как будто разговор идёт об уплате рублёвого долга…

…Передумаешь, ходя без конца, вспомнишь друзей и недругов, тех, что любил, и тех, что на любовь ответили злобой и насмешкой, и, наконец, тех, что тебя любили и которых ты оттолкнул… Зачем, ты не скажешь, хотя по натуре добр и страшно жалостлив… Эти в тумане, казалось, лежали на той тропинке, по которой ты ходишь, смотрели на тебя грустно и ёжились от боли, когда ты переступал чрез них…»

(Снова и снова возвращался к мысли, что взаимные отношения таят роковые последствия, что если они весомы даже на такой предельно испытательной войне, значит когда-нибудь и война, и страна окажутся перед катастрофой. Надо, надо глубоко, неопровержимо написать об этих взаимных отношениях, коль от них — едва не половина наших потерь.)

1 сентября 1916 года целый день моросит дождь. На фронтовой полосе — затишье. Погода — кому водку пить, кому читать, но под дождь, сыпкий, затяжной дождь, никому не хочется покидать кров, какой бы он ни был. В этот день и за два предыдущих Снесарев прочитал и приложение к «Ниве» за 1913 год, и слабое сочинение про доктора Фаустуса, и более значительное — про древний библейский мир… а вокруг — война.

И всю ночь ему не спится. Не одна такая ночь, мысленно и шутливо прозванная им «философской», выпадет ему в жизни, когда он меньше чем за полсуток передумает о разном до бесконечности: что было в его жизни и жизни мира, что могло бы быть, что будет.

1 сентября его предки праздновали Новый год. Разумеется, иначе, чем в послепетровские времена, когда главной княгиней праздника стала сосна. Сколько их на Карпатах, сколько сосновых домовин опущено в могильные ямы! Два года длится война, или две тысячи лет, или двадцать тысяч лет, или сколько их там у человечества? Он бы мог понять пацифистов, каковыми были Кант, Вольтер, Толстой, но не мог принять их вневременные, внепространственные мировзывающие абстракции. Ибо действительность — война всех против всех. Хищных против мирных. Сильных против слабых. Слабых против сильных. Война-нападение. Война-защита. Он — защитник Отечества, его Отечество не объявляло этой войны, и он воюет, сражается, обороняется — и так будет — до последней пяди, до последней капли крови.