– Я плохо себя чувствую, – сказала она главному арбитру. – Придется отказаться от дальнейшего участия в турнире.

Бет в смятении, на ватных ногах, шагала по Мейн-стрит, запрещая себе думать о проигранной партии. Это было чудовищно. Захолустный турнир должен был стать для нее своего рода тестом – из тех, что устраивают себе алкоголики, – и она провалила испытание. Решила, что, вернувшись домой, не возьмет в рот ни капли спиртного – будет читать, играть в шахматы и собирать себя по кусочкам. Но мысль о том, что сейчас она окажется одна в пустом доме, наводила ужас. А что ей остается? Других занятий Бет не могла себе придумать, и не было в мире человека, которому она хотела бы позвонить. Проигранная партия, по сути, не имела никакого значения, турнир был ничтожный по уровню, но Бет задыхалась от унижения. Она бы не вынесла разговоров о том, как проиграла Фостеру, и не желала его видеть никогда в жизни. Больше пить нельзя. Через пять месяцев ее ждет настоящее соревнование – серьезный шахматный турнир в Калифорнии. Что, если ее способности не восстановятся? Что, если алкоголь разрушил в мозге синаптические связи, отвечавшие за шахматный талант? Она смыла свой дар вином, стерла его, как ластиком. Бет вспомнила прочитанную где-то историю о художнике, представителе поп-арта, который купил на аукционе подлинный карандашный рисунок Микеланджело, взял ластик – и стер его, так что в руках остался кусок пожелтевшей бумаги. Ее тогда ошеломило чувство утраты. И такое же чувство появилось сейчас, когда она представила себе собственный мозг, из которого изъяли шахматный дар.

Дома она попыталась читать советскую книгу о шахматах, не смогла сосредоточиться и, разложив на кухонном столе доску, начала воспроизводить свою партию с Фостером, но каждый ход был слишком мучительным. Чертова «каменная стена», опрометчиво пожертвованная пешка, бестолковая тактика, загубленная игра. Похмельные шахматы. Зазвонил телефон – Бет не ответила. Она сидела за доской, и на мгновение ей болезненно захотелось, чтобы в мире нашелся хоть один человек, которому можно было бы сейчас позвонить. Гарри Белтик, наверное, вернулся в Луисвилл, но у нее все равно не было желания рассказывать ему об игре с Фостером. Он и сам наверняка узнает. Можно, конечно, позвонить Бенни. Но Бенни был с ней холоден после Парижа, и ей не хотелось с ним говорить. А больше никого и не было. Бет утомленно встала, открыла шкафчик рядом с холодильником, достала бутылку белого вина и налила себе полный бокал. Внутренний голос вопил «караул!», но она не обращала внимания. Опрокинула в себя полбокала и постояла, дожидаясь эффекта. Прикончила остаток и налила еще. Можно жить и без шахмат. Большинство людей так живут.

На следующее утро, проснувшись на диване, Бет, лежавшая в одежде из Парижа, которую надела вчера, отправляясь на турнир, и в которой проиграла партию Фостеру, вдруг перепугалась до дрожи – и это был новый, еще незнакомый страх. Ей почудилось – почти физически, – что мозг в буквальном смысле залит алкоголем, извилины залеплены вязкой массой, и от этого мышление буксует, разум затуманен. Но после завтрака она приняла душ, переоделась и снова налила себе бокал белого вина, проделав это механически – давно научилась выбрасывать из головы все мысли по утрам, совершая привычный ритуал. Главное, сначала надо было съесть бутерброд, чтобы спиртное не обожгло желудок.

Бет пила несколько дней, однако воспоминания о проигранной партии и страх, что она угробила свой талант, никуда не исчезли. Они переставали ее мучить, лишь когда она так зверски надиралась, что вообще не могла думать. В «Воскресной газете» напечатали заметку о ней – там была фотография, снятая утром перед началом первого тура в Старшей школе имени Генри Клея, и заголовок: «ЧЕМПИОНКА ПО ШАХМАТАМ ВЫБЫВАЕТ С ТУРНИРА». Бет отшвырнула газету, не прочитав заметку.

Однажды утром, после долгой ночи, заполненной мрачными сумбурными снами, она открыла глаза с удивительно ясным и четким осознанием того, что если немедленно не перестанет пить, потеряет все, что у нее есть. Она добровольно нырнула в эту страшную непроглядную пучину – теперь придется найти опору, от которой можно оттолкнуться и выплыть на поверхность. Ей нужна помощь. И вдруг с невероятным облегчением Бет поняла, кто может ей помочь и от кого она хочет эту помощь принять.

Имени Джолин Девитт не оказалось в телефонном справочнике города Лексингтона. Бет навела справки в Луисвилле и во Франкфорте штата Кентукки. Не было там никакой Джолин Девитт. Она могла выйти замуж и сменить фамилию, могла уехать в Чикаго или в Клондайк. Бет ничего не слышала о ней с тех пор, как покинула приют «Метуэн-Хоум». Оставался один-единственный способ отыскать Джолин. Документы на удочерение лежали в ящике письменного стола миссис Уитли. Бет достала всю папку и нашла письмо на бланке с отпечатанными красным шрифтом названием и адресом приюта; там же был и номер телефона. Она нервно повертела в руках это послание. В самом низу ровным мелким почерком было написано: «Хелен Дирдорфф, директор».

Был почти полдень, а Бет с утра не выпила ни капли. У нее мелькнула мысль смешать себе «Гибсон» для храбрости, но ничего глупее нельзя было придумать – «Гибсон» не только не поможет, но и положит конец ее решимости завязать. Может, она алкоголичка, но ведь не полная идиотка же. Поднявшись в спальню, Бет достала из тумбочки пузырек с мексиканским Либриумом и проглотила две таблетки, а в ожидании, когда спадет нервозность, спустилась в сад, на лужайку, недавно подстриженную местным парнем. Чайные розы наконец-то расцвели, и почти со всех лепестки уже осыпались – на конце стеблей покачивались пузатые, беременные семенами плоды, которых Бет не замечала, когда розы цвели в июне и в июле.

Возвращаясь на кухню, она чувствовала, как мало-помалу утихает волнение – транквилизаторы сработали. Только вот сколько клеток мозга убивает каждый их миллиграмм? Уж наверное, не больше, чем алкоголь. Бет вошла в гостиную и набрала номер приюта.

Секретарша в «Метуэне» попросила подождать. Бет вытряхнула из пузырька еще одну зеленую таблетку и закинула ее в рот. Наконец из трубки раздался голос, удивительно громкий и отчетливый:

– Хелен Дирдорфф слушает.

У Бет на мгновение пропал дар речи, ей захотелось повесить трубку, но она сделала вдох и сказала:

– Миссис Дирдорфф, это Бет Хармон.

– Неужели? – В голосе прозвучало удивление.

– Да.

– Что ж…

Последовала пауза, и Бет неожиданно подумала – может, миссис Дирдорфф просто нечего сказать? Ведь наверняка директрисе не менее трудно говорить с бывшей воспитанницей, чем ей самой – с директрисой.

– Что ж, – повторила миссис Дирдорфф. – Мы о тебе читали.

– Как поживает мистер Шейбел? – спросила Бет.

– По-прежнему с нами. Ты звонишь, чтобы разузнать о нем?

– Нет, о Джолин Девитт. Мне нужно с ней связаться.

– Прошу прощения, «Метуэн» не имеет права разглашать номера телефонов и адреса своих подопечных.

– Миссис Дирдорфф… – сказала Бет, и ее голос внезапно дрогнул от эмоций. – Миссис Дирдорфф, сделайте исключение. Мне очень нужно поговорить с Джолин.