– Меня до сих пор преследуют кошмары, – продолжает Тиффани. – Не задавайте вопросы, на которые не хотите знать ответы. Это роскошь, которой нет даже у меня. – Она отходит к дальней стене, цокая каблуками по камню, и приближается к одной из высоких полок. – По крайней мере, я мечтала о ней с тех пор, как Иван стал главенствовать над смотрителями.

Тиффани поднимает руку и проводит пальцем по корешкам своих журналов, останавливаясь на том, который стоит в центре полки. Затем достает его и поворачивается обратно к нам.

– Как он может быть до сих пор жив? – спрашиваю я.

Она смотрит на меня с грустью на лице.

– Увидишь.

Мое сердце пропускает удар. Затылок покалывает от страха, и я борюсь с желанием сбежать. Качаю головой.

– Стой. С тех пор как Иван стал главенствовать над смотрителями? Сколько тебе лет?

Тиффани застенчиво улыбается, но молчит. «Не ждите ответов на все, о чем спрашиваете».

– Значит, ты не можешь перестать использовать свою силу? – спрашиваю я, проходя взглядом по тысячам дневников вдоль стен. – Ты видишь все, что происходит с аномалами, и затем… записываешь эти события?

Тиффани подходит к водопаду и кладет журнал на пол. Затем кивает.

– Думаю, вы можете себе представить, насколько ценной я была бы для смотрителей. Все их секреты на страницах блокнотов. Но я создана не для них – они давно сбились с пути. Надеюсь, вы это поймете.

– То есть ты не думаешь, что они исчезли? – интересуюсь я. Она встречается со мной взглядом, а затем отводит глаза.

«Не ждите ответов на все, о чем спрашиваете».

Тиффани переворачивает листы дневника.

– Ко мне редко заходят посетители. Только достойные могут найти меня; те, кто ищет истинных знаний. С каждым столетием такие встречаются все реже и реже.

Столетием? Стоп. Сколько же ей?

– Я хочу оставаться тайной, и Иван – одна из главных тому причин, – ее голос становится жестким, как и выражение ее лица. – Но Линн попросила меня об одолжении. Ее мать была моей лучшей подругой, так что я сделаю это.

Она игнорирует мой немой вопрос и показывает жестом, чтобы мы следовали за ней к водопаду.

– Итак, я вижу эти события не как свидетель истории. Скорее… будто я там. Внезапно и на короткий промежуток времени. Это сбивает с толку, но только так я могу это описать. Поэтому вы не услышите объяснений, а просто… узнаете их. Как я.

В ее голосе слышится грусть. Тиффани делает глубокий вдох.

– Уверены, что хотите узнать?

– Да, – отвечает Олдрик, и никто из нас не возражает.

Тиффани протягивает руки, и факелы по бокам тускнеют.

Затем она берет дневник и подкидывает его, будто стряхивает слова со страницы в водопад.

Сэм хватает меня за руку, и я не противлюсь. А затем – я уже не в пещере.

Впереди каменные двери, высотой минимум в три этажа, с гравировкой в виде аконитов.

Они со стоном открываются, являя просторное помещение – больше, чем пещера, с рядами и рядами полок.

На каждой полке сотни банок. Какие-то из металла, какие-то из дерева или стекла. В стеклянных я вижу пульсирующий, извивающийся свет, но в каждой он разного цвета.

Я сразу же понимаю, где мы.

Это Атенеум потрошителей. Он настоящий.

От него просто дух захватывает. Такой же прекрасный, как кости. Потрясающий в своем совершенстве; потрясающий, какой только может быть смерть.

Между полками расхаживает мужчина, и что-то в его походке выдает его личность. Прямо как и сказал скриб… я просто знаю.

Иван.

На нем черный плащ, лицо закрыто капюшоном. Я двигаюсь вместе с ним по мере продвижения истории.

Он выходит в коридор, освещенный длинными лампами на бетонном потолке.

«Какую ты забрал на этот раз?» – раздается голос, как только Иван переступает через порог.

Вопрос задала девушка. Моя ровесница, может, чуть старше. Ее руки скрещены на груди, и она одета в облегающую черную жилетку с поднятым к подбородку воротником. Ее русые волосы собраны в косу. В карих глазах читается отвращение. Иван поворачивается к ней так, будто забыл о ее присутствии.

«Ту, которую мы обсуждали».

Девушка отталкивается от стены.

«Это не было обсуждением».

Подходит к нему.

«Моя сестра позволяла тебе заниматься этим веками. Они впустили тебя и отводили взгляд, когда ты забирал силы из этого места по своему усмотрению, но я не стану этого делать».

Он смотрит на нее из-под капюшона, и я не могу понять, гордится он или сердится. Впечатлен или раздражен.

И тут меня озаряет, как и говорила Тиффани. Все кусочки складываются воедино.

Иван забирал силы из Атенеума. Забирал для себя. Поэтому он до сих пор жив столько лет спустя. Он похитил бессмертие. Но он не крал их все за раз, чтобы не вызвать подозрения у других смотрителей.

Медленно, одну за другой.

«Ты слышишь меня, отец?»

Он уходит, и я вижу лицо девушки. Вижу ее горе и ужас. Боль от того, кем становится ее отец.

Это его дочь – потрошительница.

Она подходит к аконитовым дверям, чтобы закрыть их.

Как только она прикасается к ним руками, те издают скрип.

Ее пальцы начинают светиться.

Она запирает их. Ну конечно. Только потрошители могут попасть в Атенеум.

Картинка блекнет, и я слышу крики.

Они ужасны. Как лезвие, проведенное по венам; как кулак, сдавливающий легкие.

Это мать, держащая на руках своего неподвижного ребенка в темной детской.

Это брат, обнаруживший свою сестру бездыханной в кроватке.

И еще один.

И еще.

Разные дома, разные оттенки ночи, мелькающие в окнах.

Еще один. Еще, еще, еще, снова и снова. Я вижу тела. Невидящие глаза, в которых отражается безлунное небо.

Разные страны. Разные люди, разные возлюбленные в их руках, но все с одинаковыми странными темными ожогами на коже.

С одинаковым криком.

Картинка меркнет, крик переходит в плач; в нечто дикое.

Потрошительница распахивает двери в зал Ивана – большую обсидиановую комнату. Он сидит во главе стола со старейшинами в мантиях. Смотрителями.

По ее лицу стекает тушь, волосы спутаны.

«Ты это сделал, – выдыхает она, даже не скрывая слез, стекающих по ее щекам и носу. По полным губам. – Я запретила тебе забирать силу ловца. Ты солгал насчет того, какую силу взял из Атенеума».