Представьте себе кандидата в президенты, обращающегося с экрана телевизора к зрителям со следующими словами: «Мне снилось, что трибуна, на которой я стою, медленно рушится, я стараюсь опереться на стоящих рядом людей, но те пятятся, не желая падать вместе со мной. И тут я проснулся в холодном поту. Мне нужны ваши голоса». При этом тот же человек, лежа на кушетке в моем затемненном кабинете, рассказывает то же самое своему психоаналитику, кошмар, разбудивший его прошлой ночью, и хочет знать мнение психоаналитика, остается ли он, невзирая на этот сон, рациональным человеческим существом, озабоченным и испуганным тем, что он не сможет продолжать гонку, в которой лидерство значит все, а переход на вторую позицию может стать причиной сильнейшей депрессии. Он хочет, чтобы я поддержал его, он говорит мне то, чем никогда не поделился бы ни с женой, ни с ближайшим другом, ни с окружающим миром. Речи в нашей жизни состоят не из фраз, которые мы хотим произнести по тому или иному случаю, но инструментируются теми, кто их слушает.

Я думал обо всем этом, шагая домой из кинотеатра, где показывали «Потемкин», фильм, который я не могу смотреть на маленьком экране телевизора. А в кинотеатре он не шел уже добрых пятнадцать лет. Я с нетерпением ждал этого вечера. А когда занял свое место в ярко освещенном зале, вместе с еще двумя десятками зрителей, оказалось, что все пришли парами и лишь я — один. Я не боялся, что рядом сядет проститутка или какой-нибудь мужчина, принявший меня за стареющего гомосексуалиста. Когда же погас свет и засветился экран, я внезапно осознал, что такие просмотры предназначены для двоих. Другие люди так и пришли парами. Я не мог в наиболее волнующие моменты повернуться к Марте или подтолкнуть ее локтем, показывая, что мы испытываем одни и те же чувства. Я зациклился на себе. В одиночку в кино не ходят. Меня охватила тревога. Мне недоставало половины пары.

Фильм только начался, я еще привыкал к английским субтитрам, когда желание посмотреть «Потемкин» сокрушило новое чувство, осознание того, что в кино в одиночку не ходят. В темном зале особенно остро чувствуешь свое одиночество, и, сидя здесь, сосредотачиваешься не на происходящем на экране, но на ощущении, будто ты не являешься нормальным зрителем. Я понимаю, что должен уйти.

Билетер недоуменно смотрит на меня. Действительно, разве человек в своем уме заплатит три доллара, чтобы войти в кинотеатр, а затем покинуть его сразу же после начала просмотра. Он думает, что я ошибся, хотел посмотреть другой фильм, что я потребую деньги назад, все это я читаю в выражении его лица, проходя мимо. Денег я требовать не собираюсь, просто выхожу на улицу и шагаю к дому, размышляя о человеке, у которого прихватило сердце на улице, думая, каким же я показал себя дураком, отказавшись после смерти Марты от поисков нового спутника жизни. Газетные киоски манят меня глянцем порнографических журналов с великолепными задницами и грудью — утехой миллионов одиноких мужчин.

Помнится, впервые я увидел такой журнал раскрытым в своей приемной. Он лежал на кофейном столике. Я знал наверняка, что до прихода Шенкера его там не было, то есть оставил журнал именно Шенкер. Я пролистал журнал. Основное внимание в нем уделялось тем отверстиям женского тела, которые обычно плотно закрыты. Здесь же они представали во всей красе, широко распахнутые, влажные. Но стоило перевести взгляд от отверстий к лицам их обладательниц, как пропадало всякое сексуальное желание. Лица не отличались интеллектом, возникало сомнение, а все ли у этих женщин нормально с психикой, от сладострастности их поз так и несло фальшью. Оставил ли Шенкер журнал как свидетельство того, что в сорок два года он уже не боится женского тела, или этот знаменитый биохимик хотел показать, что теперь может мастурбировать и получать оргазм, не испытывая при этом чувства вины, то есть вплотную подошел к следующему этапу своего развития и готов налаживать отношения с другим человеком? Для Шенкера это был бы великолепный успех! Я не мог оставить журнал в приемной и убрал его в ящик стола. Для того чтобы открыть вновь, пролистать и посмотреть свою реакцию на него? Я его действительно пролистал, стараясь составить психологический портрет каждой из женщин, — нелепое занятие. Роза есть роза, но для меня влагалище — цветок, стебель которого ведет через спинной мозг в голову. Когда Шенкер приходит в следующий раз, я протягиваю ему журнал со словами: «По-моему, вы оставили его у меня». Он отвечает: «Это не мой журнал», и я знаю, что мне еще год придется слушать, как он старательно обходит тот факт, что мать научила его презирать собственную сексуальность, точно так же, как она презирала свою.

А потом мысли мои приводят меня, в последнее время иначе и не бывает, к Франсине, умненькой девочке, анализирующей на моей кушетке свои вчера для того, чтобы понять, как прожить завтра, говорящей, говорящей, говорящей, в то время как я смотрю на ее ноги, бедра, грудь, прекрасные волосы, которых я могу коснуться руками. Но я сижу, сцепив их, борясь с искушением. Гюнтер, говорю я себе, старый пенис в сочетании с многое познавшим мозгом — опасное оружие. Мне обдает жаром пах, член начинает подниматься, я ускоряю шаг, глубоко вдыхаю прохладный вечерний воздух, принимаю решение, придя домой, позвонить по очереди всем своим знакомым вдовушкам, назначить свидания и видеться с ними постоянно, чтобы выбрать одну в постоянные спутницы жизни. Тогда, как и с Мартой, я смогу ходить в кино и смотреть фильмы от начала и до конца. Каким же я стал лжецом! Куда больше женщина нужна мне в постели, а не в кинотеатре. Я маскирую свою страсть к Франсине интеллектуальной белибердой! Думаете, кто-то сможет это понять? Возможно, мой психоаналитик, давно отошедший в мир иной. Я должен молчать как человек, у которого прихватило сердце на пустынной улице.

Я поворачиваю ключ в замке. Неужели я оставил дверь незапертой? Такого быть не может! Ключ есть только у смотрителя. Это Нью-Йорк, город наркоманов, взломщиков, воров, психопатов, убивающих без всякой на то причины. Не лучше ли мне спуститься вниз и позвонить в полицию? Если я позвоню, они то ли приедут, то ли нет. А если ничего не найдут, если все это плод моего перевозбужденного воображения, меня примут за одного из тех стариков, что пугаются собственной тени.

Я вхожу. Услышал ли я какой-то посторонний звук? Но вновь наступила тишина. Я заглядываю в гостиную, в спальню. Никого. Но звук повторяется, и, клянусь, я знаю, что он означает: кто-то задвигает ящик бюро.

— Что здесь происходит? — громко говорю я, открывая дверь в кабинет, и…

Это не мое воображение, но человек, которого я боялся встретить всю жизнь. Я его не знаю, он выше меня ростом, лет тридцати, в костюме спортивного покроя. Он поворачивается ко мне, держа в руках несколько папок. Он — незваный гость моих страхов.

— Я думал, вы в кино, — спокойно заявляет он.

Значит, он здесь не случайно, это не какой-то вор, наугад вломившийся в мою квартиру, он пришел, потому что знал, что меня не будет. Идиот, первый позыв всегда самый правильный, надо было звонить в полицию!

— Что вам угодно? — мне остается лишь надеяться, что мой голос звучит так же спокойно, как и его.

— Сядьте туда, доктор, — он указывает на кресло за моим столом.