Возле дверей с химерами лежат ещё два лакея. Один затыкает уши, другой бьётся лбом о стену.

Да что за музыка такая?

Заткнув уши, поднимаюсь. Мелодия вибрацией проносится по позвоночнику, вгрызается в мозг. Бежать! Бросаюсь к двери, налетаю – заперта. Прочь отсюда. В темноту коридора. Через гостиные. Бежать! Сшибая столики и вазы. Бежать! Там, впереди, должна быть веранда и выход в сад, там двери из стекла – их можно разбить стульями.

Музыка ударяет под дых. Но я иду вперёд, двигаюсь, бреду. Натыкаюсь на дверь. За ней, кажется, и должна быть веранда.

Толкаю.

Сердце словно вырывают – так сокрушает вдруг ставшая громкой музыка. Вскрикнув, падаю на пол.

И страшная музыка прерывается.

Меня трясёт. Колотит так, что костяшки выстукивают на паркете дробь. Пахнет вином и сладким. Вином больше. Под столом пустые бутылки. Рядом – ботинки. На широкой софе кто-то сидит. Скашиваю взгляд: отец. Бледный, растрёпанный. Рубашка расстёгнута так глубоко, что видны жуткие шрамы на границе рёбер.

На коленях у него длинный струнный инструмент. Кажется, цитра.

– Похоже, я немного увлёкся. – Подавшись вперёд, отец берёт со стола початую бутылку и выливает остатки в бокал. Отпивает. – А ведь это просто музыкальный инструмент, он и в подмётки не годится моему сладкоголосому призванному, растоптанному и уничтоженному.

Говорит он вроде ровно, но глаза блестят, щёки раскраснелись. Понятно теперь, почему он мои мысли не просматривал – просто пьян.

– О чём ты говоришь? – медленно приподнимаюсь.

Голова кружится, но сесть удаётся.

– Я говорю о том, что эти отвратительные драконы уничтожили мою призванную цитру. Инструмент, как твоя Семиглазка. – Отец снова прикладывается к бокалу. – Моя верная подруга, скрашивающая одинокие вечера.

Поглаживает струны, они отзываются нервным трепетом. В моё сердце будто иглы вгоняют.

– Почему от твоей музыки так… плохо.

– Плохо! – Отец щёлкает пальцами, из следующей бутылки выскакивает пробка. – Вот именно: плохо. Я люблю играть. Музыку люблю. Но я бард разрушения, и если начинаю играть… – Скривившись, покачивает рукой из стороны в сторону. – Ты видела. Птицы дохнут, насекомые мрут, молоко киснет, существам страшно. Даже на Земле, там, где у меня не было ни капли дара, моя музыка разрушала.

– Тебе стоит поменять хобби, – отодвигаюсь подальше. Мышцы ломит, словно меня побили.

– Ты не понимаешь: бард – это дар. Это связь с музыкой. Она нужна мне, даже если разрушает. – Отец отпивает прямо из горлышка. – Это зуд в кончиках пальцев, это страсть, это жизнь, дыхание. Ты не поймёшь, у тебя никогда не было склонности к музыке…

– Да поняла я, что бракованная! – Тело болит, но я нахожу силы подняться. – Ничем тебе не угодила! Петь не умею, даром твоим не обладаю, крови неблагородной.

– Я бы не женился на чистой простолюдинке, – отец мотает головой.

– Ой, да замолчи! – топаю босой пяткой.

– Не смей так со мной разговаривать!

– Раньше надо было воспитанием моим заниматься, дурак! – шлёпаю к двери. – Тебе плевать было на мои проблемы, и мне на твои плевать, так что не жалуйся, что у тебя дар какой-то корявый…

– Хороший у меня дар! – Отец ударяет по струнам, и мой позвоночник пронзает боль. – Я даже дракона сломать могу. Точнее, мог, когда было призванное оружие.

Придерживая ноющий крестец, выхожу и хлопаю дверью.

Нет, ну надо быть таким эгоистом! Собирается сунуть меня в пасть какому-то старому дракону, а переживает о том, что ему играть не для кого, потому что разрушительно получается.

Снова открываю дверь: отец пьёт из горла бутылки. Заметив меня, давится вином, от кашля сгибается пополам. Я строго напоминаю:

– Так, мне надо отдыхать и набираться сил перед завтрашней тренировкой. Не вздумай играть, а то сдохну от твоего творчества, и некому будет Академию разносить!

Ошалелое выражение его лица бесценно.

Снова хлопаю дверью.

По большому счёту, это я там должна сидеть и упиваться, жалуясь на жизнь, а не он.

Одно хорошо – в таком состоянии папаша, похоже, не слишком силён ментально.

В холле никого нет. Слуги, получив свободу, разбежались.

Только лакей, поведавший о судьбе прежних хозяев, сидит на лестнице. Заметив меня, прижимается к пилястрам.

Проходя мимо, шепчу:

– Я никому не скажу.

Вместо спасибо – облегчённый выдох.

Если чудовищ в саду нет, можно попробовать прихватить лакея, как я прихватила Эзу, и с его помощью сбежать.

Едва оказавшись в тёмной спальне, приникаю к стеклу: по газонам скользят чёрные тени. Одна тварь оборачивается ко мне, её глаза вспыхивают алым.

Побег отменяется.

Хотя есть вариант – забрать Семиглазку и с её помощью всех их порубить.

«Семиглазка, – мысленно зову я. – Где ты?»

«За софой».

«Какой?»

«На которой твой прекрасный отец употребляет в отношении тебя не самые лестные выражения… А где он научился так ругаться? Он же аристократ!»

Вот отец… хоть и пьёт, а всё равно меня сторожит.

Ненавижу.

С этой недоброй мыслью залезаю под одеяло.

Может, подождать, когда отец уснёт? Только бы Семиглазка не закатила скандал, что сбегаем от её любимчика.

***

Солнечный луч лежит на стене с узорными обоями. Золотой такой, яркий. Явно не утренний.

Проспала.

До глубокой ночи ждала, когда отец напьётся и уснёт, и уснула первая.

А ведь такая возможность была!

Сев на постели, обхватываю голову руками. Тренировочный костюм, надетый в надежде на побег, весь измят.

Что делать-то? Совсем не хочу лезть в Академию и сражаться, а хочу к…

Так, стоп всяким непозволительным мыслям.

Надо просто взять себя в руки, а там как-нибудь всё образуется.

Потянувшись, зевая, пробираюсь по холодному полу к окну.

Хищные твари бродят по газону. По дорожке сюда кто-то бежит.

Сонливость как рукой снимает, я прижимаюсь к стеклу: бегущий к входу мужчина несёт за собой парящий в воздухе сундук. Твари его пропускают.

Что-то явно происходит!

Едва мужчина врывается в особняк, внизу поднимается шум. Бросаюсь к двери. В коридоре шум громче, какие-то бессвязные выкрики.

– Да тихо ты! – сипло рявкает отец.

Свесившись с перил лестницы, я оказываюсь над его растрёпанной светлой макушкой. Бледный посетитель, от волнения чуть не прыгающий перед ним, заикается: