Я ждал любых признаков тревоги — сведенных бровей, поджатых губ, подпрыгивающего кадыка, — но Род лишь сглотнул, откинулся на спинку стула и сказал: «Привези мне хорошего рислинга, ладно?» Как я и говорил Эмили на встрече в АНБ, все дело было в доверии. Однако, чтобы обезопасить себя, я велел Сьюзен Лэнгфорд каждый день звонить Роду в мое отсутствие, надеясь, что ее сладкие словечки вроде «милый», «дорогой» и «красавчик» не позволят Роду соскочить с крючка.

В день отъезда все пошло не совсем по плану. С утренней почтой поступило сообщение из штаб-квартиры, в котором говорилось, что я вошел в список из шести агентов (из двенадцати тысяч по всей стране), выбранных для работы в самом элитном подразделении всего ФБР — новом подотделе поведенческого анализа Отдела национальной безопасности. Это была большая честь (я даже не знал, что мою кандидатуру рассматривали), которая доказывала, что хоть один человек в верхах штаб-квартиры по-прежнему любил меня или хотя бы уважал мои способности. Но это также означало, что меня ждет больше работы, больше командировок и меньше времени на все остальное, включая семью. Сказать об этом я не мог никому, даже Корнеру. Планировалось, что мы будем подчиняться напрямую заместителю директора по национальной безопасности, а в его отсутствие — самому директору ФБР.

Когда я наконец осознал все это и сообщил заместителю директора, что я в деле, мне уже пора было спешить в аэропорт. Я планировал по пути заехать домой и поцеловать Лусиану на прощание, ведь утром я успел лишь помахать ей, пробегая мимо кухни. Но теперь времени не осталось — мне пришлось ограничиться звонком из аэропорта. Открыв багажник, чтобы вытащить чемодан, я вспомнил о двух лежащих там подарках для маленькой Кейтлин Муди, появившейся на свет 18 апреля. Одним из них были ползунки, которые я купил месяц назад в сувенирном магазине ФБР и так и не достал из пластикового пакета, а другим — тщательно упакованная коробочка от Лусианы, о содержимом которой я не догадывался.

Сопровождавший меня в Германию Игорь Котлярчук из отдела национальной безопасности, вероятно, получил приказ проследить, чтобы я не сел в лужу по дороге на суд, во время него и после. Мне было бы чертовски не по себе в присутствии любого другого прокурора, но Игорь был моим любимым сотрудником ОНБ и единственным, кто всегда мне перезванивал. Он также обладал прекрасным чувством юмора, ценил еду, вино и женщин и (храни его Бог) честно рассказывал, что на самом деле происходит в его отделе.

Когда мы приземлились во Франкфурте, я уже неплохо понимал, до какой степени меня ненавидят сотрудники ОНБ и как они негодуют, что несколько дней назад их заставили привлечь к делу Грега Кехо. Последнее меня не удивляло. Грег имел прекрасную репутацию обвинителя, но привлечь его к делу означало признать, что Отдел национальной безопасности потерял контроль над ситуацией.

Из Франкфурта нас привезли в войсковую часть в сорока пяти милях от Кобленца, где уже несколько недель шел процесс по делу Конрада. Одним из первых я встретил там Гэри Пеппера, военного следователя, без которого Клайда Конрада никогда бы не обвинили в шпионаже. Гэри еще не было тридцати, но он уже демонстрировал поразительное мастерство в своем деле. Пока он описывал мне долгие дни, в течение которых сам давал показания, я понял, что мы с ним поладим. Он по кирпичикам строил свой рассказ, помещая Конрада в самый центр шпионской сети, что собирался сделать и я.

Это были хорошие новости. Плохие же, по словам Гэри, заключались в том, что пресса никому проходу не давала. «Нью-Йорк таймс», «Старз энд страйпс», «Шпигель», «Гардиан», «Ле Монд» — все сидели в зале суда. Даже свободная Россия прислала несколько аккредитованных «журналистов», которые почему-то выглядели совсем как агенты КГБ.

— «Шпионский суд века», — сказал Гэри. — Именно так его называют. Поэтому нас и поселили в военной части, но завтра, когда ты войдешь в зал суда, о секретности и анонимности уже не будет и речи.

Редко услышишь слова точнее этих.

В утреннем свете Кобленц оказался красивым, даже прекрасным городом. Здание Государственного верховного суда было одним из самых заметных — эта старая громадина возвышалась неподалеку от слияния Рейна и Мозеля. Один из моих спутников сказал, что обычно в Кобленце тихо и мирно и никто никому не мешает. Но стоило мне попытаться незаметно проскользнуть в здание суда, как один репортер окликнул меня по имени. Американский акцент трудно было с чем-то спутать: «Эй, Джо, посмотри-ка сюда!» Но я проигнорировал журналиста.

Обитому деревом залу суда было, пожалуй, никак не меньше века. Такое же солидное впечатление производила обстановка. В американских залах судья сидит по центру, присяжные — сбоку, а между сторонами остается немало места. В Германии дела такого уровня рассматривала коллегия шести судей, возглавляемая председателем. Эта коллегия имела право задавать любые вопросы и часто этим правом пользовалась.

Я сумел осмотреться, только когда меня провели сквозь скопление публики к свидетельскому креслу. Последним я заметил худого и изможденного человека, которого с трудом узнал. Род показывал мне армейские фотографии, и я представлял Клайда Конрада светловолосым и круглолицым, уверенным руководителем теневого предприятия. Но тот Клайд Конрад, который сидел сейчас слева от меня, был седым и сбросил как минимум тридцать фунтов в сравнении со своим армейским фото. Он неловко положил подбородок на большие пальцы, а указательные прижал к носу.

Род больше года рассказывал мне об этом демоне, и у меня в голове давно сложился образ зловещего титана. Но Конрад напоминал одного из бывших тюремщиков-нацистов, которых до сих пор арестовывают и судят за преступления, совершенные во время Второй мировой. Он был ничем не примечателен.

Усевшись на свидетельское место, я мог гораздо лучше изучить Клайда, причем лицом к лицу. В Штатах свидетелей и обвиняемых разделяет приличное расстояние, чтобы они не могли затеять драку. Но в Верховном суде Кобленца свидетель и обвиняемый сидели всего в полутора метрах друг от друга. Если бы Клайд немного наклонился вправо, а я влево, мы могли бы даже взяться за руки.

Рядом с Конрадом, немного сгорбившись, сидел его адвокат. Чуть поодаль, за собственным столом — два прямых, как палка, обвинителя.

— Герр Наварро, — начал один из них, — пожалуйста, сообщите суду, как именно вы связаны с этим делом?

Так и началось представление. В течение следующих полутора дней я провел на свидетельском месте ровно девять часов и рассказал суду обо всем. Я описал свою первую встречу с Родом Рамси, которая состоялась в тот самый день, когда арестовали Конрада; рассказал о допросах при поддержке Линн Тремейн, о годе задержки, о том, как Род начал раскрываться нам с Терри Муди, сначала неохотно, но с каждым разом сообщая все больше информации, пока его признания и откровения не посыпались на нас золотым дождем; и, наконец, сообщил, как всего несколько дней назад я встретился с Рамси, чтобы сказать ему, что лечу в Германию.

— И как он отреагировал на это, герр Наварро? — спросил адвокат Конрада.

— Он попросил привезти ему хорошего рислинга.