Нельзя не отметить, что бытовые условия для испытателей на объекте № 2 были далеко не райские. «Двухэтажное примитивное помещение с комнатами, где размещались двухъярусные солдатские кровати, удобств никаких: вода привозная в цистерне около столовой, туалет на два места в некотором отдалении от гостиницы. Жара до 40 градусов и более, полупротухшая вода, столовское питание на уровне среднего между солдатским и зэковским… Несмотря на самолечение (разбавленный спирт с солью) многие ночи мы пребывали в постоянной беготне по маршруту „комната — лестница — туалет“»[109]. К этому следует добавить обязательное присутствие клопов, которых еще маркиз Астольф де Кюстин в 1839 году считал обязательной принадлежностью любой гостиницы в России.

Здесь же в специальном питомнике содержался «биоматериал», в основном собаки, которые играли роль подопытных кроликов. Их размещали в танках, самолетах, кабинах боевой техники и просто на местности. Популярна была история о собаке, которая в ожидании взрыва вырыла в твердейшем грунте яму, улеглась в нее, чем и сохранила свою жизнь. Так она поступила и в следующем испытании. Кстати, блестящее подтверждение учения Павлова об условных и безусловных рефлексах. Эту умницу отметили дарованием ей жизни на полном казенном обеспечении до конца ее дней. Однажды на испытаниях не захотели становиться биоматериалом обезьянки, которых никакими стараниями зооработников не удавалось разместить в специальных люльках. Выручила смекалка испытателей, на своем опыте знающих, что «служба службой, а обед по расписанию». Против бананов, предложенных в нужном месте, обезьяны устоять не смогли.

Не столь далеки мы будем от истины, если скажем, что в ходе испытаний порой подопытными становились и сами испытатели, хотя «опытное поле» со стальной вышкой размещалось в 75–85 километрах от городка. Так, после испытания в 1955 году ставшей знаменитой «сороковки», которую А. Д. Сахаров в своих мемуарах называет «заряд по третьей идее», когда повылетали стекла в Семске, в самом полигонном городке пришлось срочно ремонтировать вдавленные вовнутрь крыши гостиницы и других хозяйственных построек. К тому же на заре атомной эры зачастую не осознавалась в полной мере опасность радиационного заражения, и очень часто в целях быстрого и гарантированного от случайностей выполнения испытательных задач люди сознательно рисковали собой. Подобное поведение в период создания атомного щита страны отличало и ученых, и руководителей, и специалистов, и испытателей, и рядовых рабочих. Перечисление имен «хвативших радиации» людей заняло бы целые тома, и начать этот список можно с Игоря Васильевича Курчатова, руководителей подразделений и самого объекта, а завершить его сотнями имен работников города, в чрезвычайном порядке командированных в Чернобыль. Конечно, радиации боялись. Каждый приезжавший на испытательное поле с удивлением видел на пожелтевшем, выжженном солнцем полигоне большие круги — оазисы диаметром 200–400 метров, с высокой буйно разросшейся травой. Это были эпицентры предыдущих ядерных взрывов. И иголки елей, подвергшихся радиации, вырастали до невероятных размеров. Это поражало и настораживало. Кстати, именно СССР в марте 1958 года в одностороннем порядке объявил о моратории на ядерные испытания, но заокеанские коллеги не последовали примеру, что подстегнуло разработку более совершенного ядерного оружия и его испытания.

Конечно, испытателям были знакомы правила техники безопасности. Конечно, полагалась спецодежда, и контролеры-дозиметристы всегда задавали вопрос о ее наличии при въезде в зараженную зону. Но представьте себе сорокаградусную жару, жуткую пыль, а вы должны работать много часов в прорезиненном комбинезоне, противоипритных рукавицах, в противогазе и резиновых сапогах. Не уверен, что в таком случае вы доживете до конца рабочего дня. Поэтому спецодежда регулярно получалась, но довольно часто просто сопровождала испытателей ради очистки совести контролеров. Кстати, и сами контролеры-дозиметристы проверяли наличие спецодежды при въезде в опасную зону, а не контролировали текущий ход работ, понимая, что реально в данных условиях все требования безопасности выполнить трудно. Но радиационно опасными были не только профессии испытателей и сборщиков.

При воздушных испытаниях летчики, получив по радио разрешение выйти на боевой курс, надевали специальные защитные очки на шлемы, включали форсаж двигателей для максимального удаления от эпицентра взрыва и после выполнения задания возвращались на аэродром. Истребители, сопровождавшие самолет-носитель, в процессе выхода на боевой курс не участвовали, барражировали на безопасном расстоянии и после подрыва также возвращались. Хуже было экипажам Ил-2, которые в районе эпицентра взрыва отбирали газовые пробы в специальные герметично захлопывающиеся контейнеры и срочно улетали на аэродром. После приземления в отдаленном уголке летного поля пилоты выскакивали из кабин, там же стаскивали специальные скафандры-комбинезоны, бежали в обмывочный душ, где дозиметристы следили, чтобы на теле не осталось радиоактивных частиц. В еще более опасных условиях находились солдаты, которые долго обмывали из шлангов самолеты. Вода с радиоактивной пылью стекала им прямо под сапоги, но, видимо, их в секреты не посвящали. Отмытые контейнеры с пробами из радиоактивного облака перегружали в самолет, который тут же улетал в Арзамас-16, где содержимое контейнеров сразу поступало на исследование в радиохимическую лабораторию.

Операторы радиотелеметрических станций немедленно извлекали фотокинопленки для последующего проявления, расшифровки и оценки. Нередко казематы, где размещались операторы, засыпались сверху радиоактивной пылью из следа ядерного взрыва, и те подвергались интенсивному облучению. Были случаи, когда спецодежду приходилось сжигать, а люди оставались со своими болячками и заботами. Нормы радиоактивной безопасности впервые были внедрены в 1962 году. По ним годовое облучение работников, связанных с ионизирующими источниками, не должно было превышать 15 бэр[110]. Но до этого существовала негласная норма для испытателей — 50 бэр в год! Сейчас эти нормативы изменились до 3–5 бэр. Всем испытателям выдавались индивидуальные дозиметры карандашного типа, в которых, по мере накопления ионизирующего интеграла, стрелка, видимая в маленький окуляр, перемещалась. Однако молодые испытатели, большинству из которых не было в те годы и 30 лет, совершенно не стремились разбираться в этом, тем более что когда стрелка «зашкаливала», то от дозиметристов порой получали ответ: «Карандаш не исправен, бери другой». Никто не регистрировал дозу полученного облучения даже после явных «нештатных радиационных ситуаций», например, когда наших испытателей «посыпало» из облака, или испытатели поели арбузов на бахче, засыпанной радиоактивной пылью. Клали в госпиталь на обследование с совершенно нейтральным диагнозом: «острый гастрит» или что-то подобное. Но ветераны-испытатели вспоминали, что в городской больнице на Маслихе лечащий испытателей цеховой врач, вероятно, не случайно защитила кандидатскую диссертацию на тему лечения в начальной стадии радиоактивного облучения.

Тех, кто получал дозы, с которыми организм справиться уже не мог, отправляли в «шестерку» — 6-ю клинику третьего отделения Минздрава, где действительно записывали, на основании результатов анализов, примерное количество полученных рентген. Поэтому предложение нынешних государственных чиновников о выдаче льгот и компенсаций «дозовой нагрузке» на основании документов о том, кто, сколько и когда «получил», совершенно нереально. Если уж говорить точно, документально «дозовая нагрузка» наглядно видна на городском кладбище. По данным инициативной группы ветеранов-испытателей, средняя продолжительность жизни работников объекта, участвовавших в испытаниях, — 52 года. От онкологических заболеваний умерло 53 процента из них, а еще 45 процентов — от сердечно-сосудистых заболеваний, что тоже связано с воздействием радиации[111].