― Кьяккерино… ― пробормотал он тихо, опасаясь, что остальные могут их услышать, ― я отчаянно нуждаюсь в твоей помощи…

Слуга смотрел на него ошеломленно. Должно быть, ему было трудно поверить, что он может помочь славному гостю его хозяина.

― Все, чем могу быть полезным, ― ответил он, больше из вежливости, чем из подлинной уверенности в своих способностях.

― Необходимо… ― колеблясь, начал поэт и посмотрел по сторонам, чтобы убедиться в отсутствии ненужных свидетелей, ― мне необходимо выйти из дворца.

― Хорошо, ― ответил слуга удивленно, ― вы же знаете, что граф…

― Я говорю не об обычном выходе, ― перебил Данте. ― Я хочу сказать, что мне нужно выйти, чтобы никто не знал об этом, как ты сам, по твоим словам, это только что делал. Но необходимо, чтобы ты был осторожен и никто об этом не узнал.

Кьяккерино, очевидно, испугался и удивился.

― Но, мессер, ― произнес он, пытаясь отказаться, ― я уверяю вас, что здесь, внутри, безопаснее, чем снаружи. Именно сейчас на этих улицах…

― Мне нужно выйти, ― отрезал Данте. ― И я нуждаюсь в твоей помощи, чтобы сделать это. Если правда то, что ты сказал, то ты один из немногих, кто может входить и выходить, не будучи замеченным.

― Я не лгал вам, ― защищался Кьяккерино, ― но…

Слуга ломал руки, выражая тем самым крайнюю озабоченность. Он был погружен в раздумья, и поэт пожалел, что так огорчил его. Он знал, что тот рискует и что слугу ждет наказание, если все откроется. Но в этот момент поэт боролся за свою жизнь. Не было времени для других соображений.

― Никто не должен знать, ― подбодрял его Данте, стараясь пробудить доверие в задумавшемся Кьяккерино. ― Я могу… могу дать тебе денег…

― О, нет, мессер! ― отказался слуга гордо, прерывая молчание. ― Речь не о деньгах. Уверяю вас, что не тот богат, кто много имеет, а тот, кому мало надо. А здесь у меня есть все, что нужно.

Одним быстрым движением, при этом мягко, Данте схватил слугу за одежду и привлек его к себе. Старик пах луком.

― Тогда сделай это для меня, ― убеждал он. ― Верь мне, если я говорю, что это жизненно важно для меня и для Флоренции, чтобы я тайно покинул дворец.

Поэт отпустил его, и Кьяккерино чуть было не упал назад. Теперь он действительно казался впечатленным. Его рот был открыт, а глаза неподвижно уставились на собеседника. Секретность были обычной чертой таинственных гостей, допущенных в дом высоких сановников, так что тихие слуги подозревали в них темные и запутанные дела, почти мистические тайны, которые они созерцали с почтительным уважением. Ничего странного, возможно, для простого Кьяккерино не было в том, что один из гостей наместника собирается пешком идти решать будущее всей Флоренции. И, по сравнению с этим, исполнение служебных обязанностей весило меньше.

― Я согласен… ― испуганно произнес слуга. ― Если вы этого желаете.

Данте удовлетворенно и благодарно улыбнулся, а потом с облегчением вздохнул.

― Ты не представляешь, как я тебе признателен, ― душевно сказал Данте. ― Но мне еще нужно кое-что из твоего добра. Мне нужна одежда, подходящая для такого случая, скромная… Вроде той, которую ты сам надеваешь, когда тебе надо выйти.

Слуга согласился без колебаний. Его неожиданная готовность, пришедшая на смену удивлению, оказалась вполне твердой.

― Подождите здесь, я все принесу, ― сказал он.

Прежде чем он ушел, Данте снова взял его за руку. Поэт посмотрел Кьяккерино прямо в глаза, словно хотел внушить степень важности дела, а потом тихо произнес:

― Пожалуйста, не медли…

Оставшись один, Данте по-новому взглянул на это место. Молодежь продолжала заниматься своим безнадежным делом, не переставая украдкой посматривать на странного гостя, но никто к нему не подошел. Они казались испуганными, и он был уверен в том, что они не рискнули бы заговорить с ним. Время ожидания показалось ему вечностью. Данте начал думать, что Кьяккерино запаниковал перед исполнением желаний этого странного незнакомца и без дальнейших размышлений исчез; или еще хуже ― пошел доносить людям своего хозяина. Поэт с тоской чувствовал, как стучит кровь в висках, и не сводил глаз с того места, где исчез из виду слуга. Данте представлял, что еще секунда ― и там в тени нарисуются угрожающие силуэты солдат; однако через некоторое время появился любезный, добрый Кьяккерино; он оказался верен слову, и поэт обрадовался его возвращению. Старик принес кучу барахла, и Данте был готов тут же переодеться, но понял, что придется делать это при свидетелях. Юные служители кухни могли быть благоразумными и испуганными, но они не переставали быть любопытными. Кто-то из них мог проговориться об этом из страха или желания выслужиться перед своими хозяевами намного раньше, чем Данте удастся сбежать. Тихим голосом он сказал о своих опасениях слуге, который успокоил его с достаточной убедительностью:

― Не волнуйтесь об этом. У меня еще есть власть над молодыми.

Потом он подошел к ним, сказал что-то, чего поэт не услышал, подождал, пока они покинут помещение и оставят их одних. Из вороха разнообразных облачений Данте выбран то, которое могло ему послужить немедленно, ― большой темный плащ, сшитый из плохой плотной шерсти и еще хуже покрашенный. Этот плащ почти полностью укрыл его, так что ему не нужно было снимать свою одежду. На голову поэт надел капюшон, сплетенный из растрепанной шерсти. Капюшон полностью скрыл его лицо. Теперь Данте был похож на оборванца, вроде того бродяги в зеленой шапке, подстрекающего народ к восстанию. Кьяккерино удивленно смотрел на него. Без сомнения, ему стоило объяснить причины такой таинственности. Поэт обещал ему рассказать все позже.

― Когда захочешь, ― сказал он слуге.

Слуга отказался, покачав головой. Некоторое время он смотрел на поэта беспокойно, словно вместе с его новой внешностью могли появиться новые требования; однако тут же взял себя в руки и стал указывать путь. Он прошли по кухне, дошли до угла, находящегося в тени, в котором трудно было представить дверь. В действительности там оказался открытый проход, потому что дверь была дальше. Таким образом, изобретательно были скрыты деревянные створки, крепкие и темные. Кьяккерино взял масляную лампу со стола и, подойдя к двери, передал ее Данте. Потом он достал из кармана ключ и вставил его в замок. С неприятным скрежетом дверь открылась, жалуясь на свои петли. За ней скрывалась густая темнота. Ни света, ни прямого выхода там не было ― их глазам предстал еще один достаточно широкий коридор. Они вошли, освещая себе путь с лампой; слева от входа оказалась еще одна широкая дверь, снабженная парой больших висячих замков, которая закрывала доступ к складу, где припасы отдыхали в ожидании попадания на стол наместника и его родственников. Данте увидел, что коридор изгибается вправо. Ориентируясь в здании и помня пройденный путь, поэт предположил, что они должны выйти наружу. Когда они свернули, он увидел тонкую полоску света, пробивавшуюся под прямоугольной дверью в глубине.