Данте видел, как Франческо беспокойно пошевелился; это было нервное движение, которое поэт расценил как проявление сильного волнения. Теперь, когда все было готово к отъезду, поэт понял, что до этого момента его разум желал побега, потому что был подавлен только плохими представлениями о Флоренции. Им управляли воспоминания, которые оправдывали его презрение и его бегство, его желание никогда больше не возвращаться в родной город. Мучимый негодованием и ужасом, он не был готов к тому, что встретит тут и хороших людей. Честные люди, которые по случайности оказались во вражеском лагере. И этот молодой храбрец, агрессивный, но следующий собственным нравственным законам, этот Франческо де Кафферелли, который принял его с такой враждебностью, оставлял теперь в его душе глубокий след. Данте почувствовал тоску по этому человеку, который превратился в его очень любимого друга и которого он должен был покинуть именно тогда, когда его дух многим хотел поделиться с ним. Поэт ощутил нежность и, не сдерживая себя и не оставаясь каменным под каменным фасадом галереи, он обнял молодого человека, как сына. Франческо не сопротивлялся, и, хотя оставался пассивным, как всегда, стараясь не демонстрировать свои чувства, Данте понял, как высоко молодой человек оценил этот порыв. Отстранившись от юноши, он снова посмотрел в его лицо; спокойствие духа, которое отличало его облик, теперь исчезло. Он колебался, словно боролся с чувствами, которые стремились вырваться наружу. Не расточая слов, Франческо засунул руку под плащ, вытащил лист бумаги, сложенный вдвое, и протянул его поэту.

― Я написал это много лет назад… в начале моей новой жизни в изгнании, ― сказал он со стыдливой робостью. ― Я хочу, чтобы вы сохранили его, и вспоминали обо мне, когда будете брать его в руки…

Данте взял листок и из уважения к юноше спрятал, не прочитав, не попытавшись даже развернуть. Франческо сделал своим людям знак приблизиться. Они помогли поэту сесть в седло, а он, смущенный, был не в состоянии что-либо сказать. Стоя рядом с лошадью, как при обычном расставании, Франческо произнес:

― Удачи, поэт!

Потом его лицо совершенно изменилось, стало необычным: Данте увидел широкую улыбку, открытую и приятную, которая изменила это суровое лицо, сделав Франческо похожим на ребенка. Перед поэтом стоял тот веселый и доверчивый парень, которым он был, наверное, за несколько дней до того, как узнал, что изгнан из родного города. Два его спутника пришпорили лошадей и выскочили под дождь не слишком быстрой рысью. Когда Данте повернулся, Франческо де Каффарелли уже исчез, и сама Флоренция исчезала, расплываясь в воздухе под сильным дождем.

Улыбка Франческо сопровождала Данте в течение всего обратного пути. Эта поездка не была похожа на те опасные дни сентября и октября, когда он был принужден вернуться во Флоренцию. Теперь он не был узником, не знающим своей судьбы, не было предосторожностей и ограничений. Они скакали на хороших лошадях, останавливались на постоялых дворах и трактирах более достойных, а кроме того, пользовались всеми благами свободы, что делало путешествие совершенно другим. С Микелоццо он перекинулся несколькими фразами. Вблизи этого человека поэт чувствовал себя в безопасности. Впрочем, большая часть поездки прошла в молчании, потому что у Данте накопились вопросы, о которых он должен был поразмышлять и которые оказалось сложно между собой связать. Они выехали из Флоренции так же тайно, как в прошлый раз въезжали, убедив стражников у ворот городской стены Санта Кроче с помощью того средства, которое открывало столько дверей в Италии, ― с помощью денег.

Скоро они оставили Флоренцию позади, и, хотя поэт был почти уверен, что больше сюда не вернется, он не повернулся, чтобы посмотреть на город. Он представлял, что с ней произошло то же, что с Франческо. Все испарилось. В сущности, они были не чем иным, как образами, которые отложились в памяти. После того как они проскакали много миль, путешественники решили дать отдых лошадям около ручья, который попался им на пути. Данте в одиночестве прислонился спиной к дереву, закрыл глаза и представил себе Франческо. Он вспомнил его последние слова и стал искать тот таинственный подарок, сложенный вдвое лист, на котором были написанные его скромным другом слова. Он развернул лист, пожелтевший от времени, и увидел несколько строк на тосканском наречии. Почерк был почти детским и несформированным, несколько букв были прописаны неотчетливо, потому что, по-видимому, перо было плохо заточено. Отрывок некоей поэмы, как понял Данте, хотя промахи в технике и стиле выдавали руку наивного ученика, плохого поэта, обратившегося по воле Бога и обстоятельств к лирике. Но Данте увидел искренние переживания, в которых было много боли, печали и гнева, именно они становились основой творений и настоящих поэтов или успешных певцов движения dolce stil nuovo. Он читал и перечитывал эти строки:

Если вы не знаете боли во всех ее формах,

Если никогда не видели страдающего человека,

Посмотрите на меня, я плачу о возлюбленной

И страдаю, потому что даже наполовину

не похож на того,

Кто спустился в ад, чтобы снова

увидеть лицо своей дамы,

На того, кто принес в жертву семью и славу,

Чтобы бороться за возвращение

всего потерянного здесь, на родине.

Эти слова, которые, казалось бы, принадлежали побежденному человеку, в действительности были не чем иным, как выражением боли влюбленного мальчика, потерявшего свою первую и большую любовь. Это была игра в самоуничижение, откровенное признание в собственном бессилии. Здесь же была дань уважения и восхищения, абсолютного признания человека, которого звали Данте Алигьери. Было очевидно, что честный и обиженный судьбой Герардо де Кафферелли все-таки сумел заложить в своем отпрыске собственные представления о чести, несмотря на то что тот так упрямо не признавал этого. Желание Франческо познакомить Данте с этими строками, написанными много лет назад, было лучшим доказательством и выражением дружеских чувств, которые юноша испытывал к этому человеку, уверенному в том, что он потерял уважение, дружбу и понимание своих современников.

Сопровождаемый своими бдительными спутниками, поэт прибыл в Верону утром в середине октября, не вызвав своим появлением особого изумления. Снова обустроившись в городе на Адидже, он никому ничего не рассказал о своей неожиданной отлучке, о том, что пережил за эти дни. И даже его покровитель и друг Кангранде, знавший его необщительный характер и темперамент, был очень далек от правды в своих изысканиях. Видя то, что поэт вернулся здоровым и невредимым, все решили, что это была очередная странность человека, жившего в своих произведениях. В его глубокой сосредоточенности на себе не заметили ничего особенно. Если раньше было трудно вытянуть слово из задумчивого Данте Алигьери, теперь он вообще избегал бесед. Его пребывание во владениях Кангранде долго не продлилось, потому что поэт решил уехать и из этого приальпийского города. Он хотел удалиться от двора, временами такого разряженного и пестрого. Поэт желал уехать из своей комнаты в этом дворце, которая постоянно напоминала ему о вечной участи изгнанника. Это не значило, что он не испытывал безмерной благодарности к Скалигеру, который покровительствовал ему и его детям. Поэт лишь хотел укрыться в спокойном, тихом месте и дать отдых своей совести. Он страстно желал, чтобы его окружала, наконец, его семья, его дети Пьетро, Якопо и Антония, которая приняла постриг и теперь носила имя сестры Беатриче; он хотел жить в собственном доме, избегая роскоши. Все это он нашел в Равенне, расположенной на Адриатическом море, где правил его друг и такой же творческий человек Гвидо Новелло де Полента, окруженный выдающимися художниками и писателями. Тут его приняли с распростертыми объятиями и энтузиазмом, понимая, что значит быть рядом с таким человеком, философом и ученым, как этот бездомный поэт.