За стенкой домика заскрипел снег, в запорошенном морозом оконце ничего не было видно, только мелькнули серые неясные тени, отразились, как на экране, и все исчезло.

— А нам передых, — Уно достал из кармана сложенную вдвое тощую книжицу, развернул ее. — Хорошая книжка. Летом у буков купил.

— У кого? — спросил Костылев.

— У букинистов. Начал читать, да все недосуг до последней корки, до обложки добраться.

Уно вздохнул, лицо его ослабло, словно обрезали какую-то нить.

— Хочешь, чтоб от скуки не сдохнуть, расскажу о русских орденах? Эта книжка об орденах, — он хрястнул пальцами по затрепанной обложке. — Интересно. Знаешь какой первый орден счеканили на Руси? А? Еще при Петре Великом?

— Неа, — шевельнулся Костылев.

— Орден Андрея Первозванного. А давался орденок вот за что... — Тильк перевернул несколько страниц. — «В воздаяние и награждение одним за верность, храбрость и разные нам и отечеству оказанные заслуги, а другим для ободрения ко всяким благородным и геройским добродетелям, ибо ничто столько не поощряет и не воспламеняет человеческого любочестия и славолюбия, как явственные знаки и видимое за добродетель воздаяние». Каково?

— Высокий штиль.

— Петр Первый, вишь, скупцом оказался. Орден учредил, а за всю жизнь только сорок штук вручил. Сам получил, например, лишь через пять лет после учреждения. А вот еще... Бабий орден был. Орден Святой Екатерины назывался. Катькин орденок. Получали его придворные дамы. Один только раз получил его мужчина — сын Меншикова. Александр. Фамилия, между прочим, со здешними местами связана. За застенчивость почти что женскую — вон за что парень орден получил. Вот какой у парня характер был! — Уно восхитился и даже подпрыгнул на скрипучей скамье.

— У меня дед «Георгия» за русско-японскую имел. Про «Георгия» что написано?

— Георгиевский крест... Та‑ак. Четыре степени. Вначале вручали четвертую степень, потом все подряд до первой, а потом банты давали. С бантами ты считался полным георгиевским кавалером ив баню мог ходить бесплатно. Был такой солдат Аввакум Волков, так он пять «Георгиев» имел. Единственный человек в России. Четыре креста получил, что и твой предок, в японскую, а когда началась война девятьсот четырнадцатого года, он в первом же бого захватил немецкое знамя и получил еще один крест, пятый. Золотой. Это, значит, крест первой степени.

— Еще какие были ордена?

— Царских — ого-го! Целый воз и маленькая тележка. Кроме крестов были звезды. Например, царева звезда Александра Невского. Еще ордена святого Владимира, Анны...

— На шее?

— Ага.

— У Толстого читал, — Костылев увидел, как Уно поднял голову, насторожился.

— Не у Толстого, а у Чехова, во-первых. Грамотей! А во-вторых, кто-то идет к нам. КВ с Баушкиным? Вроде бы рано. И визг под подошвами больно легкий. Похож на женский.

— Откуда здесь быть женщине? — Костылев вдруг ощутил, как лицо его наполняется жаром. Он прикрыл глаза, вздохнул — почудилось, что в их промерзлой избенке душно, она насквозь, до пакли, вконопаченной в пазы, прокурена, пропахла потом, старой щекотной пылью, здесь ни жить, ни обедать, ни принимать гостей нельзя. Живущий в такой хижине должен сторониться самого себя.

Он размежил веки, и серпик света высветил ему глазницы.

На пороге избенки стояла Людмила Бородина, в узкой, в талию, шубке, с мохеровым шарфом, подпирающим подбородок, такая далекая и такая близкая одновременно, так необходимая Костылеву, ну просто как спасение необходимая... Уно, разом обомлев, прервал свое бормотание про ордена, захлопал глазами, не зная, что сказать.

— Здравствуйте! — проговорила Людмила.

Костылев, зажмурившись до ломоты в подскульях, вдруг поймал себя на мысли, что, встреться они в городе на улице, он не узнал бы Людмилу — ничего общего с той беззаботной, царственной женщиной, которую он видел осенью. Эта Людмила была лучше, ближе, роднее той, осенней, от которой остался только вздох сожаления.

— Я смотрю, что ты, потомок георгиевского кавалера, не рад гостям. Насупился.

— К-как не рад? — произнес, освобождаясь от забытья, Костылев.

— Девушка, у нас авария. На скважине, — сказал виновато Уно. — Так что все мы немного чокнутые. Во всем поселке теплого места не сыскать.

— Вижу, — голос у Людмилы был низким, без чистоты.

Да и не нужен Костылеву голос с чистотой. Вода дистиллированная.

— Ваня, даю тебе два часа свободного сроку. — Встретив вопросительный взгляд, Уно пояснил: — Все равно раньше мы полугруши не достанем. А если достанем, то их еще сваривать надо. В поселке сваривать нельзя — если газовый сброс, то рванет. Надо выезжать в тундру, на открытое место.

Костылев с ужасом подумал, что на улице мороз трескучий за минус тридцать (хотя сегодня немного отпустило), он же заморозит ее! А с другой стороны — в избушке так же холодно, как и на улице. Что там заморозит, что тут... Эх, как хотелось ему сейчас тепла.

Он понял, что время обрело для него новую ценность, и за это переосмысление настоящего он в первую очередь обязан Людмиле. Он взял ее за руку, оглядел избенку, находя в ней неведомые доселе приметы. Сейчас и прокопченный, в молниях трещин потолок, прогибающийся под тяжестью наваленной с чердака земли, стал одушевленным, и скудная утварь — старый стол с постеленной на нем дырчатой желтой газетой да несколько топорно сработанных скамеек — все это роднило его с Людмилой.

— Прости, мы тебя даже чаем угостить не можем, — Костылев обратился к ней на «ты», но она даже не удивилась этому. — Кипятку нет... Электричество отключено. Взрыва боимся.

— Как на войне, — тихо, с прощающей улыбкой проговорила она.

Костылев первым вышел на улицу, крепкий морозный воздух спер ему дыхание.

Особым, прочищенным взглядом он разглядел зереновские окрестности. Поселок расположился вдоль круто взмывшего берега, высоко поднятого над рекой. Самой реки, тока воды не чувствовалось, стянул трехметровый лед. И если бы не спичечные коробки вмерзших в припай суденышек, которые, впрочем, больше были похожи на маленькие комфортабельные домики, чем на «боевые единицы» рыбацкой флотилии, — рубки украшали островерхие снеговые наросты, на палубах сугробы — словом, если бы не суда, тоже бы ни за что не угадать, что под Зереновом протекает могучая северная река, широко известная своей