Сон произвел перемену личностной ориентации. Пришвин отмечает, что в тот момент, когда сон его сбылся и ему дали машину, он преодолел эмоциональную дистанцию, которая прежде отделяла его от «нового человека»: земледельца, перековавшегося в «нашей стране» в человека машины. Как и крестьянин Аржиловский (которому приснились летающие сани), Пришвин видел во сне волшебный образ из русской сказки. Летающий автомобиль выступает в его снах как эмблема новой советской цивилизации – символ технического прогресса и социальной мобильности. Во сне он дивился также быстрой перемене в своей личности.

Советские писатели призваны были воспевать нового человека и его участие в строительстве нового мира, им предписывались поездки на заводы и строительные площадки, чего не избежал и Пришвин, певец природы. В сознательных усилиях постичь этот новый для него образ Пришвин, как он признается, не преуспел. Но момент личного участия в новой цивилизации – момент, в который он стал адресатом «дадут», привел к преображению: машина вошла в его творческую личность. Одновременно Пришвин перешел с властью «на мы»: машины «делают у нас», «в нашей стране».

Заметим, что тот факт, что именно сон послужил катализатором перемены в личности, не уникален: этот психологический механизм описан Хайнцем Кохутом, австрийским психологом, эмигрировавшим в начале Второй мировой войны в Америку313.

Сон тревоги о теле родины-матери

Во время террора, начиная с 1936 года, Пришвин делал в дневнике краткие записи о публичных процессах против так называемых «террористических центров»; он фиксировал факты. Так, 26 августа 1936 года он вклеил в дневник газетную вырезку с объявлением о смертном приговоре «по делу объединенного троцкистско-зиновьевского террористического центра»; в конце сообщалось, что приговор был приведен в исполнение в тот же день. Пришвин оставил эту вырезку без комментария. Через два дня он записал свой кошмарный сон:

Краткий комментарий, которым Пришвин снабдил свой сон, подсказывает интерпретацию (от которой сам автор воздержался): крушение гроба с телом матери напротив семейной усадьбы Пришвиных, Хрущёво, читается как эмблема состояния родины – родина-мать вышла из колеи. Безобразно эротический элемент образа матери (ноги задраны и медленно опускаются) также напрашивается на интерпретацию в этом ключе: акт насилия. В дневнике Пришвина образ полового акта не раз используется как символ политического насилия. Так, размышляя об истории Адама и Евы, Пришвин сравнивает необходимое «насилие» и пролитую при первом соитии кровь («„Так надо, Ева!“ – говорил Адам, и Ева терпела боль») с насильственными мерами советского режима по созданию нового человека и новой жизни (он упоминает индустриализацию, военизацию, народное образование и проч.)315. В другом месте Пришвин пишет о том, что «акт насилия после минувшей необходимости в нас должен скрыться», и тут же записывает сон о комсомолке, которая спрашивает врача, можно ли оперативным путем вернуть девственность. Доктор отвечает, что для этого надо полюбить316. Добавлю: насилие должно трансформироваться в желание.

***

В 1937 году, на пике террора, Пришвин вернулся к идее написать о строительстве Беломорканала как о глубоком историческом и философском проекте переделки природы и человека: «12 июля. Петров день. Начал работу над книгой „Канал“, надеюсь выжать из нее все соки, какие в ней есть»317. Он понимал, что такая книга будет актом насилия над собой: «С этим каналом я как писатель, в сущности, сам попал на канал, и мне надо преодолеть „свою волю“…» Он добавил: «А я попал невинно…»318 Книга «Канал» была его личным трудовым лагерем, в котором Пришвин работал над «перековкой» себя.

В течение всего 1937 года дневниковые записи о ходе работы над «Каналом» соседствуют с хроникой другого проекта: Союз писателей строил в центре Москвы кооперативный дом, оснащенный по последнему слову бытовой техники. Многие писатели добивались привилегии получить квартиру в Доме писателей (считалось, что он строился по указу самого Сталина). Пришвин вступил в эту борьбу, несмотря на отвращение. Он понимал, что место в Доме писателей прямо зависит от места писателя в сталинской иерархии («Тренев пишет пьесу по личному поручению Сталина и Вишневский тоже, отчего и вселились»)319. Пришвин все еще жил с женой в Загорске, в деревенском домике, без водопровода и канализации, однако с годами такие условия стали для него физически тяжелы. Кроме того, Пришвин начал переоценивать идею убежища: «Квартира в Лаврушинском против Третьяковки начинает казаться безумной мечтой о тихом убежище в горле вулкана. И тем не менее расчет совершенно правильный: убежище возможно только в самом горле…»320 В течение всего года в дневнике записи о строительстве «моего канала» (понятие, совмещавшее книгу «Канал» и проект перековки себя в процессе писания книги) и строительстве квартиры были параллельными. В августе 1937 года квартира была готова. Вопреки первоначальному плану, Ефросинья Павловна осталась в Загорске: их брак не пережил перемен. Шестого августа Пришвин записал в дневнике: «Вот наконец желанная квартира, а жить не с кем»321.