***

Мы, далекие потомки, не можем судить Пришвина, но один из его современников не воздержался от осуждения. Олег Волков (1900–1992) был, как и Пришвин, любителем и живописателем природы. Бóльшую часть жизни он провел на далеком Севере, в лагерях и ссылке. Когда в конце 1970‐х годов он писал воспоминания о пережитом, то думал о Пришвине. Одна из глав его книги, рассказывающая о лагере в Соловках (который Пришвин также посетил в 1934 году), называется «В краю пуганых птиц». Волков уважал Пришвина, но осудил его от лица всех заключенных безо всякого снисхождения:

Сны играют организующую роль в автобиографии, или мемуарах, еще одного советского писателя, стремившегося и приспособиться к новой жизни, и остаться самим собой, – Вениамина Каверина (1902–1989). Начиная с 1960‐х годов он опубликовал целую серию мемуаров. В год его смерти вышел в свет последний их вариант под названием «Эпилог» (1989). В этом итоговом документе, не предназначенном для печати при жизни автора, Каверин старался показать читателю, что, хотя ему и посчастливилось пережить все советское время в роли успешного писателя, позиция его по отношению к власти не была однозначной. В аннотации от издательства «Эпилог» описан как книга, исполненная психологизма, и «не просто воспоминания», а «глубоко личная книга о теневой стороне нашей литературы», «о деформации таланта», о компромиссе с властью и о стремлении этому компромиссу противостоять. Выразить эту «теневую» сторону было нелегко, и сны занимают в этой автобиографии ключевое место.

Записью сна завершается важнейшая глава, «Один день 1937 года». Это своего рода ретроспективно написанный дневник: попытка реконструировать один день самого страшного времени. Но как передать «ощущение того, как мы жили в годы террора»: унизительный страх, выработавшуюся привычку «железной осторожности», «всепроникающее чувство неуверенности», «замок на губах»? Столкнувшись с этой проблемой, Каверин повторяет слова Лидии Чуковской: «Мои записи эпохи террора примечательны, между прочим, тем, что в них воспроизводятся полностью одни только сны. Реальность моему описанию не поддавалась; больше того – в дневнике я и не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять…»332 Глава кончается так: «Это был ничем не замечательный, обыкновенный день. Зато ночь была совсем другая. Мне приснился сон, который я записал, – и вот теперь, перелистывая старые черновые тетради, я наткнулся на эту запись. Вот она:

Как отмечает сам Каверин, это был «сон преследования». Эмоциональная доминанта этого типа сна – чувство преследования. Логика такого сна – это создание все новых путей спасения и все новых опасностей из подручного материала образов и обстоятельств.

Предложим реально-исторический комментарий. Образ колонии, спрятанной в овраге («устроенная пропасть»), восходит к старообрядческому сообществу бегунов, скрывавшихся от «антихристовой власти». «Юрий» – это Юрий Тынянов, ближайший друг Каверина (в то время уже тяжело больной). «Валютный номер, – объясняет сам автор, – без сомнения, отзвук арестов „за валюту“. Об этом в „Мастере и Маргарите“ – большая глава». Добавим, что в 1937 году Каверин едва ли мог знать о том, что Булгаков в своем романе (написанном в 1930‐е годы, но опубликованном только в 1960‐е) представил ситуацию из юридического обихода первых лет советской власти в виде кошмарного, фантасмагорического сна героя. Здесь налицо общее для современников ощущение нереальности и абсурдности событий и обстоятельств террора; Булгаков выразил его в сознательном литературном приеме; Каверин – в спонтанных образах сна. В финале сна субъект видит себя свидетелем, записывающим все, что видел, хотя и без надежды на сохранность записей. (Заметим, что, проснувшись, Каверин записал свой сон.)

В своих мемуарах Каверин от толкования сновидения уклонился, предлагая эту запись читателю в качестве эмблемы «ощущения того, как мы жили в годы террора». Обратим внимание на фразу «надо заговорить, но лучше молчать». Эта модальная конструкция описывает состояние субъекта сна, который колеблется между императивом речи и желательностью молчания. Такая модальность адекватно выражает нравственное положение человека, живущего при терроре.

Сложная модальность, выражающая отношение субъекта к возможности или невозможности действия, находится в центре и другого сна. С него начинается вторая часть мемуаров Каверина – глава «Леонид Добычин». Это рассказ о товарище-писателе, который покончил жизнь самоубийством в марте 1936 года, после собрания в Союзе писателей, на котором подвергся идеологической проработке. «Почему никто – и я в том числе – не выступил в защиту Добычина, – пишет Каверин, – объяснить легко и в то же время трудно». Сон почему-то связался в его памяти с гибелью Добычина: «[тогда] я тоже промолчал, потому что тоже было „ничего нельзя“». Запись этого сновидения призвана показать читателю то, что объяснить трудно: