Нескольких минут оказалось достаточно, чтобы она угодила в раскинутые им сети. Он понял, что добился своего, когда они поменялись ролями — уже не он следовал за ней по ее беспорядочному маршруту между прилавков, а она, даже не сознавая того, позволила ему увлечь себя к выходу двумя этажами ниже.

Откуда у него эта власть, позволяющая так быстро их соблазнять? Ни один из его родственников-мужчин, по крайней мере тех, кого он знал, не обладал подобным даром. Его мать всегда была со странностями, пока наконец ее болезнь не перешла в буйную фазу. Свою способность он, скорее всего, унаследовал от нее и теперь обращал против других женщин… Интересно, осудила бы она его за это?

Пять минут спустя они уже сидели в экипаже. Единственным, кто их видел, был нищий попрошайка; итак, дело провернуто удачно. Как и ее предшественница, актрисулька, она заартачилась где-то в районе Сен-Дени, и ему пришлось прибегнуть к испытанному средству «анестезии». Каждый раз приходилось быть настороже в ожидании, когда они заподозрят неладное.

Чтобы немного ее отвлечь, он принялся расспрашивать ее о родине, о существующих там обычаях, о флоре и фауне, о плавании через Атлантику на пароходе. Она и в самом деле будила в нем любопытство. Его первая негритянка. Некий экзотический элемент, который сочла нужным иметь в своем заведении мамаша Брабант: международные выставки привели, среди прочего, и к тому, что возникла мода на женщин других рас.

Она открыла глаза и слегка приподнялась.

Позабыв о боли, он наблюдал за ней, ощущая начало эрекции, несмотря на неудобную позу. Нет, все-таки нужно ею попользоваться перед тем, как оставить связанной возле угольной печи…

Их надежду остаться в живых он всегда ощущал почти физически — как пойманную бабочку, трепещущую в его руках в напрасных попытках освободиться.

Охватившие его паника и непонимание в конце концов сменились оцепенением. Сидя на неудобном стуле, Жан невидящим взором смотрел на свои руки, сложенные на коленях. По крайней мере, на него не надели наручники, не заставили испытать дополнительное унижение. Должно быть, инспектор Нозю не счел его достаточно смелым или опасным, чтобы прибегать к ограничительным мерам такого рода.

Его оставили ждать в кабинете инспектора, соседним с тем, в котором всего несколько дней назад он рассказывал комиссару Лувье и его помощнику о своих подозрениях по поводу убийцы. А теперь подозрение пало на него самого! Его промариновали здесь около двух часов, и все это время по коридору расхаживал сержант, периодически заглядывавший в кабинет, чтобы удостовериться, что Жан по-прежнему на месте. Но, по крайней мере, в эти два часа он смог обдумать все свои недавние действия. Он проклинал себя за то, что сам явился в полицию, и тщетно спрашивал себя, что же такого он мог сделать, чтобы навлечь на себя подозрения.

Наконец, когда он, пройдя через все состояния, даже слегка задремал, в кабинет вошел Нозю в сопровождении тех же самых двух полицейских, которые были с ним во время задержания. Сначала он сделал вид, что вообще не замечает Жана, — видимо, для того, чтобы еще усилить его смятение.

И все это время стрелки часов продолжали вращаться. Теперь, заполучив мартиниканку, убийца имел в своем распоряжении обе модели для своего будущего шедевра — «Олимпии». Главную роль предстояло сыграть Сибилле…

Нозю сел напротив него на такой же точно стул и придвинулся почти вплотную — когда он чуть наклонился вперед, Жан ощутил его дыхание. Зачем-то полицейскому понадобилось это полное отсутствие дистанции, создающее неестественную обстановку доверительности… Нозю не использовал никаких угроз, но он и сам по себе был достаточно красноречивой угрозой.

Жан вздохнул. За его спиной один из двух полицейских, более массивный, расхаживал из стороны в сторону, словно зверь в тесной клетке. Другой, кое-как устроившись на банкетке, стоящей у стены, заснул. Примерно час назад Жан многое отдал бы за то, чтобы суметь сделать то же самое, но грызущая его тревога была слишком сильна. Сколько сейчас может быть времени? Жан ощущал запах собственного пота. Молодой медик по-прежнему не понимал, в чем его обвиняют. Но тягостное предчувствие, появившееся у него после визита Нозю к нему на работу, когда тот сказал, что просто хочет держать его в курсе дела, теперь полностью оправдалось.

— Ладно, хватит ломать комедию, — произнес инспектор абсолютно ровным тоном.

Жан оцепенел. Скрип паркета стих — полицейский остановился прямо у него за спиной. Жану даже показалось, что тот дышит ему в затылок. Как будто мало того, что Сибилла может умереть в ближайшие часы — теперь с ним еще и обращаются как с преступником! А ведь он посвятил свою жизнь лечению больных!.. Еще во время недавнего визита инспектора Жан ощутил его пристальный интерес к репродукции «Олимпии» — той самой, благодаря которой Обскура узнала о существовании Сибиллы, потенциальной модели для убийцы-художника, которому она, очевидно, была предана телом и душой. И зачем только он повесил эту мазню у себя в кабинете?!.

— В каких отношениях вы на самом деле состоите с Марселиной Ферро?

Жан чувствовал себя словно в кошмарном сне.

— Что вы делали в ее квартире, после того как сказали, что не знаете ее адреса?

— Позвольте мне объяснить…

— Зачем вы после этого отправились к мамаше Брабант?

— Я…

— Что вы делали во всех этих местах и зачем встречались со всеми людьми, которые так или иначе связаны с этим делом?

— Я вам сейчас…

— Делом, которое вращается вокруг известных картин Эдуара Мане, причем одну из которых вы скопировали собственноручно.

Жан по-прежнему ощущал присутствие полицейского у себя за спиной, но исходящая от него угроза была несравнима с той, которую представлял собой Нозю — со своим инквизиторским взглядом и градом вопросов, обрушенных на его голову. В этот момент Жан подумал об отце и о его страсти к живописи, которую унаследовал и сам. Такое мирное, спокойное увлечение, далекое от любых опасностей… А сейчас он угодил в кошмар наяву. Он машинально обводил глазами комнату, словно надеясь, что откуда-то придет помощь, но каждый раз его взгляд встречался с неумолимым взглядом инспектора, в котором, несмотря на глубокую ночь, не замечалось ни малейшей усталости.

Жан почти сожалел о комиссаре Лувье, который наверняка храпел сейчас в своей постели. Как же он обманулся, когда счел инспектора Нозю гораздо более толковым профессионалом, чем его начальник… На самом деле инспектор вцепился в него, словно пес — в единственную кость, которую ни за что на свете не согласился бы выпустить. Впрочем, и Лувье — тот еще болван, и его появление здесь в этот момент ничего бы не изменило. Наверняка он был бы счастлив, что виновного так быстро нашли… Но что ответить на этот град вопросов, каждый из которых уже сам по себе служил подтверждением его вины? Случалось, что и за меньшее людей приговаривали к смерти… Жан почувствовал, что ему становится трудно дышать. Он хотел ослабить узел галстука, но этот жест выдал бы его страх. Страх перед позорной казнью на гильотине, к которой он неожиданно оказался так близок… Его окружал сплошной кошмар, ставший реальностью… Он попал в ловушку, которую сам же, собственными руками, себе и поставил.