Бланш снова погрузился в созерцание стоящей перед ним фотографии. Жерар терпеливо ждал, пока он вернется из прошлого, поражаясь неослабевающей устойчивости этого воспоминания мэтра. Эта постоянная боль также была одной из составляющих личности доктора Бланша.

— Я видел достаточно женщин, помещение которых в лечебницу было слишком уж выгодно для их родственников, чтобы последних ни в чем нельзя было заподозрить, — вдруг произнес Бланш с улыбкой человека, смирившегося с таким положением дел. — Даже если в данном случае я не сомневаюсь в том, что мадам Фавр действительно больна. Нельзя исключать, что это заболевание было вызвано или обострено кем-то умышленно, но изначальная слишком сильная чувствительность мадам Фавр располагала к подобным психическим расстройствам. Однако это подводит нас к очень серьезным и к тому же ничем не подкрепленным обвинениям в адрес Люсьена Фавра. А это уже не наша сфера деятельности.

Жерару показалось, что в последних словах Бланша прозвучал некий упрек уже в его адрес.

— А теперь, дорогой месье Рош, мне нужно еще доделать кое-какую работу. Я бы попросил вас не слишком увлекаться и в особенности — не слишком доверять рассказам пациентов. Это в Сальпетриере, в период стажировки у профессора Шарко, вы приобрели такую привычку?

Жерар, больше не решаясь продолжать разговор, молча кивнул.

— Слишком легко в нашем деле можно ошибиться, — добавил Бланш. — И последствия могут быть самыми тяжкими, порой непоправимыми.

Подойдя к двери, Жерар в последний раз обернулся. Бланш уже уткнулся в какую-то папку. Жерар так и не осмелился спросить, для кого последствия могут оказаться непоправимыми — для пациентки или для него самого.

Оказавшись на противоположном краю широкой лужайки, идущей немного под откос и отделявшей основное здание клиники от служебных построек, Жерар обернулся и взглянул на величественный фасад особняка. На первом этаже правого крыла он заметил свет в окне Нелли Фавр — скорее всего, она продолжала вышивать своих бабочек. Машинально разглядывая это окно, Жерар неожиданно вспомнил о сеансах гипноза, на которых ему доводилось присутствовать во время стажировки в Сальпетриере у профессора Шарко, который считал гипноз эффективным средством для выяснения причин истерии.

Затем, снова повернувшись и оказавшись в тени деревьев и служебных зданий, Жерар вдруг почувствовал, как по всему его телу пробежала ледяная дрожь: за весь день, в течение которого он был занят служебными обязанностями и пытался разобраться с болезнью Нелли Фавр, он ни разу не подумал о Сибилле! А ведь все это время стрелки часов продолжали неумолимо двигаться вперед…

Мамашу Брабант звали Жаклиной. Никто никогда ее так не называл, и если бы не ее огромная регистрационная книга, которую она соблаговолила показать Жану, он бы тоже никогда об этом не узнал.

Но перед этим она внимательно осмотрела его с головы до ног, потом заявила, что сегодня — не день медосмотра. Жан еще не успел представиться, но, как всегда, его медицинская сумка сыграла роль визитной карточки. Он произнес короткую, заранее заготовленную речь о Марселине Ферро и любителе живых картин, и мамаша Брабант увела его за собой по коридору.

Как выяснилось, все проблемы она предпочитала решать на кухне.

Они сели за большой прямоугольный стол, накрытый клеенкой с цветочным узором на зеленом фоне.

Брови Жаклины Брабант были выщипаны «в ниточку», веки накрашены синими тенями («Синий кобальт», — машинально отметил Жан), отчего серые глаза казались темнее. Эти глаза, похожие на две серебряные монеты, обладали гипнотизирующим воздействием: ничто, казалось, не могло от них ускользнуть. Регистрационная книга, лежащая между Жаном и мамашей Брабант, исполняла роль некоего центра тяжести, вокруг которого вращался их разговор. Словно бы мамаша Брабант хотела подкрепить свои слова таким весомым во всех смыслах аргументом.

Мысленно Жан удивлялся, чем вызвана такая услужливость. Должно быть, тут сыграли свою роль какие-то факторы, о которых он мог только догадываться: его собственный добропорядочный вид, его интерес к Марселине Ферро, об уходе которой хозяйка заведения сожалела, хотя вполне понимала стремление молодой женщины к респектабельности, что в ее глазах было печальной необходимостью и, должно быть, напоминало ей собственное прошлое, которое она всячески пыталась забыть. «Обе мои дочери учатся в пансионе при монастыре Уазо, в Отей», — как бы вскользь упомянула она. Еще через несколько лет Жаклина Брабант собиралась продать заведение и окончательно предать забвению воспоминания о прошлом, заменив их вымышленными, более… нейтральными.

Кухарка, орудующая здесь же, у плиты, закатав рукава, была настолько же мощной, насколько хозяйка — тонкой и хрупкой. На плите, судя по запаху, готовились луковый суп и почки в белом вине. К запахам этих кушаний примешивался сладкий аромат пирожных из духовки. Иногда, ненадолго прекращая помешивать в медных кастрюлях деревянной ложкой, кухарка принималась чистить апельсины, которые потом, разделив на дольки, складывала в маленькие изящные стеклянные салатницы с резным узором. Она так умело срезала с фруктов кожуру, что та завивалась тонким серпантином, ни разу не оборвавшись, и наконец сползала в общую кучу кожуры, высящуюся на столе и похожую на клубок спящих оранжевых змей. В стоящей рядом корзине лежали яйца цвета сиенской глины. Груда моркови и разноцветных стручков перца — красных, желтых и зеленых — дополняла натюрморт. На полках над эмалированными раковинами тянулись батареи кастрюль на фоне бордово-кремовых плиток. На буфете выстроились десятка два бутылок бургундского. Этажерку занимали многочисленные баночки с приправами, названия которых были написаны на наклейках.

Жаклина Брабант слегка насмешливо взглянула на Жана, который восхищенно разглядывал все это изобилие, в том числе изобилие красок.

— Да, всю эту публику нужно хорошо кормить и поить — любовные схватки разжигают аппетит. К тому же это входит в стоимость обслуживания.

Жан не смог бы с уверенностью сказать, чего больше в этих словах — презрения или усталости. Руки хозяйки лежали на раскрытой книге — изящные руки с тонкими пальцами и накрашенными кармином ногтями. На пальцах не было ни колец, ни перстней. Книга содержала учетные записи обо всех девушках, работающих и прежде работавших здесь. Достаточно было бы городским властям изъять ее у владелицы, и та была бы вынуждена закрыть заведение. Сейчас хозяйка искала страницу, где были указаны сведения о Марселине Ферро — единственной девушке, не поменявшей свое имя при поступлении на работу. Попутно она воспользовалась случаем, чтобы продемонстрировать Жану фотографии всех остальных, поодиночке или небольшими группами, как будто он был одним из клиентов, хотя у него никогда не было ни склонности к развлечениям такого рода, ни средств для этого.

Все это время кухарка резала картофель, ломтики которого, перед тем как положить на противень для последующего запекания, обваливала в смеси тертого сыра и сухарей. Очевидно, она давно привыкла одна справляться со всеми блюдами, которые подавали в заведении с вечера до утра. Она, не останавливаясь, переходила от одной работы к другой — видимо, последовательность была продумана заранее. При этом она не обращала ни малейшего внимания на то, о чем говорила хозяйка с молодым медиком.