Антон покосился на него важно. Ну что, выплакал, плакучка?

— Антоша, — сказала мама, — давай доедай. А в смотрелки посля наиграешься. Лучше проскажи, как там школа.

— А что школа? Стоит… Не качается…

— Хоть одну пятёрку ущипнул? Тебя уже спрашувалы?

— Спра-ашивали…

— Про шо?

— Не про что… Про кого…

— Хай по-твоему… Про кого?

— Про папку.

— А что про батька?

— Как звали.

— Ты сказал?

— Глеб сказал.

— А ты шо ж?

В коротких беглых словах Глеб пояснил, как всё свертелось. И как Антон вошёл к нему в класс на уроке, и как его искал, и как уже вдвоём пошли к Сергею Даниловичу…

Слушала мама, смотрела перед собой и ничего не видела.

— Бач, — тужила она, — бомага щэ колы була… В вивторок[89] шестнадцатого марта сорок третьего помер в Сочах от ран. В Сочах и сховали чужи люди… Нема по бомаге чоловика, а вин живэ во всех нас, живэ в Ваших именах… — Измученная улыбка шатнулась в её глазах. — Так ты, Антоша, и не знал, як тебя по батюшке?.. Да откуда тебе и знать… Був не выше чёбота, из пелёнок тилько выдрался… Уходил батько на хронт рано утром, всё хотел тебя на руки взять… Шоб не застудить, сгрёб с койки вместе с одеялишком. А ты — в крик, ногами как замолотишь батька по лицу… Свое Отчество по лицу… Почему ты не хотел идти к нему? Ты же видел его в последний раз… Не простились… Ты так и не пошёл к нему на руки. Поцеловал он тебя в пятку — на миг глянула из-под одеяла, — и выпустил… Ты убежал, забился под барак наш на коротких, в локоть, столбиках и всё со слезами кричал: «Айда вместях не пойдём на войну!» Думал, если ты не выйдешь к нему, он и не пойдёт на хронт?.. Ушёл… Сгиб…

Слеза воткнулась в миску и потерялась, утонула в молоке.

— Да Вы, ма, не плачьте, — сказал Глеб. — А то не поймёте, с чем у вас каша. С молоком или со слезами.

— Оно, конечно, зручней жить покойно. А не выходит. За батьковой за спиной був бы спокой… Затишок… А так… Были сами малые — малые заботы. Сами подросли — заботы подросли. Выще меня вжэ те заботы. Вжэ самый малый в школьниках казакуе… Все росли без батька. Без батька оно круто часом. У других як? Толкнул кто — бегом до батьки за защиткой. Заступится иль сам набавит — это посля. Главно, е бежать к кому. А ты вжэ не побежишь. Не до кого Вам бежать…

— А чего бегать? — подал голос молчавший всё время Митрофан. — Чего суетиться? Надо просто самому вежливо, основательно давать не сходя с места сдачу. И точка.

Драчун первой гильдии аккуратно поставил острое, заточенное и стёршееся в боях, рёбрышко ладони на край стола.

— Той-то весь в первосентябрьских сдачах! — Мама брезгливо поморщилась на его синяк под глазом и на шишку с голубиное яйцо на лбу. — Дорвался… напекли… В школе разжился?

— Где ж ещё… Я ему тоже по-царски слил… Ничего, мам, это учебные, дорогие. На синяках отлично учатся. Новый метод! Не слыхали пока про такой? А жаль… В городе вон на базаре за одного битого уже трёх небитых дают, да и то не берут!..

Трескотня про новый методишко напомнила маме выходку первоклашки. Она и повернись к нему.

— Антоха, сырая картоха! А ты слыхал, век живи, век учись?

— Да вот слышу…

— Век учись… Сёдни у тебя завязался этот век. Да с оплоху… Шо ж ты за ученик? Забыл все книжки-тетрадки дома!

«Как же, забыл! Са-ам выложил… Что они пристают? Как уговорились… В школе Сергей Данилович зачем-то попросил показать ему книжки, будто их в жизнь не видел. На столе перед ним лежали точнёхонько такие, какие я дома спокинул. Сунул нос в мою сумку с яблоками, запере-живал. Ты ж что, говорит, на всю жизнь провиантом запасся? Или голодный год почуял? Пожалуйста, ты в школу ходи учиться, а не обедать».

Так напрямо рубни и мама, было б не лучше? Знает, что не забыл. Книжки с тетрадками с вечера сама клала в сумку. Сами книжки не могли выскочить из полотнянки. Кто-то приделал им ножки. Кто кроме хозяина сумки? Всё это распрекрасно знала. Так на что рисовать вид, что все спеклось не по вине мальчика? Зачем выставлять его несчастной жертвой случая?

Антон круто покраснел. Всё ниже опускал голову, готовый пустить сырость.

Мама заметила это, бросила выражать ему соболезнования по поводу его забывчивости, а сказала легко, поддержала:

— Ну что ж. Невольный грех живёт на всех.

Однако Антоня боялся разоблачения. А вообще разоблачение желанней, чем это каторжное сочувствие.

Иначе считала Поля. Она не кинулась его отчитывать, а заговорила так, что Антон сам понял всю ненужность, всю ложь своего утреннего выбрыка. Окриком да понуждением много ухватишь? А крутни так, чтоб сам человек пережил, пропустил через сердечко сотворённую им же глупость, дотюпал наконец, что эта глупость — только глупость и ничто не большее. Это куда важней.

Признание, раскаяние вздрагивали у него на кончике языка.

Эта новая для Антона кара вовсе не грела маму. Убедившись, что ошибка осознана, осуждена самим же мальчиком, она как-то искренне-ободряюще, поддерживающе улыбнулась ему.

— Ничего. В другой раз, вот завтра, не забудешь? А?

— Неа! — со спасительной готовностью пальнул Антон.

— Ого, — поскучнел Глеб, — как крепко обещает наш Яша-растеряша. Думаете, ма, и станет по-ладному делать? Только начни жучковать… Сегодня забыл книжки. Завтра забудет выучить уроки. А там забудет и в школу пойти… И не троньте. Он один у нас такой забывчивый на весь район!

— И-и! — сердито махнула Поля на Глеба. — Чего гýдишь? Чего хаешь на все лопатки парубка нашего? Не забувае той, кому забувать нечего!

Антон глубоко выдохнул, и этим выдохом, казалось, вымел из себя все беды первого школьного дня.

Не ожидал он, что за смирным словом школа стояли такие мýки. И всё же, одолев их, почувствовал себя на голову выше мальчика, каким был ещё вчера. Вчера у него не было никакейских заботушек. А нынь он уже при высоком деле. Учеба!

Он в воображении выстроил в порядок пускай и маленькие на глаз взрослого свои первосентябрьские события. Все они ему нравились. Правдушка, несладко таскать полную сумку яблок. И хошь не хошь, выжми местечко для тетрадок. На яблоках не станешь же писать. Но есть и последняя переменка, когда все, выголодавшись, просят яблочка на зубок. И