«Нужна, ой, нужна…» – в смятении подумала Мери.

– Знаешь… я видела один раз, как… как он на тебя смотрит. Мне кажется, что… – растерявшись, Мери не смогла договорить. Дина смотрела на подругу внимательно, серьёзно и недоумевающе, и от взгляда этих серых глаз та совсем запуталась.

– Мне кажется… Мне кажется, что тебе не нужно с ним даже разговаривать!

– Глупости! – отрезала Дина, украдкой стирая пот со лба. Её снова начало лихорадить, и она всеми силами старалась скрыть это, понимая, что Мери, заметив жар, не позволит ей почитать сегодня вечером всласть. – Мардо – сволочь, спору нет… Но он всё-таки цыган. Ничего тут нет, поверь. Если бы была причина, Копчёнка вперёд тебя всполошилась бы, не беспокойся. Она до своего мужа просто сумасшедшая.

– Ну, раз ты так говоришь… – пожала плечами Мери, отворачиваясь и чувствуя себя препротивно. Стремясь скрыть от подруги своё замешательство, она торопливо открыла книгу. – Смотри-ка, а Мардо как знал! Это ведь твоё любимое, правда?

Чему бы жизнь нас ни учила,

Но сердце верит в чудеса,

Есть и непознанная сила,

Есть и нетленная краса…

К её испугу, подруга разрыдалась. Совсем растерявшись, Мери потянулась было обнять её, но Дина судорожно зарылась лицом в подушку и зашипела оттуда:

– Уйди! Пожалуйста, уйди!

Ничего не понимающая, огорчённая Мери послушалась.

Когда она вышла за дверь каморки в тёмные сени, её сразу же оглушило многоголосой песней, дробным стуком каблуков и босых ног в пол и дикими воплями: цыгане веселились вовсю. Половицы содрогались и гудели даже в сенях, а голос Копчёнки, высокий и звонкий, пробивался сквозь общий хор:

Ай, снег будет, да буран будет!

Кай мири тэрны ночевать будет?

«Наверное, она не пела бы так, если б что-то чувствовала…» – с надеждой подумала Мери, стоя в темноте и вслушиваясь в песню. Девушка уже собиралась нащупать дверную ручку и войти туда, к цыганам, где сейчас так шумно и весело, где её немедленно за руку втащат в круг, заставят танцевать, дружно будут восторгаться тем, как здорово, совсем по-цыгански она пляшет… и сразу станет легче на сердце. Как жаль, что Дине это ни капли не помогает, как жаль… Думая об этом, Мери протянула наугад руку, ища скобку двери… и отпрянула, наткнувшись на чьё-то плечо.

– Кто здесь? – с испугом спросила она, прижимаясь к холодным брёвнам стены.

– Я, – спокойно ответил из темноты голос Сеньки.

– Боже мой… – с облегчением вздохнула она. – Как же ты меня напугал… А я дверь не могу найти!

– Вот здесь, – Сенька взял Мери за плечи, разворачивая к двери. И вдруг, мягко притянув девушку к себе, поцеловал её. Через секунду, оставив княжну Дадешкелиани полуживой от неожиданности и страха, Сенька бесшумно исчез в потёмках – словно не было его…

* * *

Пахнуть весной начало в конце марта. Дни стали длиннее, яркое солнце било в окна, в полдень с сосулек, бахромой наросших на застрехе дома цыган Смоляковых, капало вовсю, в образовавшихся под ними лужах верещали воробьи. Небо, казалось, поднялось и раздалось вширь над чёрными городскими крышами, налилось свежей ясной голубизной, которую несколько раз в день пересекали летучие, весёлые дорожки растрёпанных облаков. Сугробы в человеческий рост ещё лежали под окнами, и по ночам накрепко примерзало всё, что растаяло за день, да и сами ночи стояли по-прежнему холодные, ветреные, но слободские цыгане уже посматривали друг на друга радостно, с облегчением. Было очевидно, что голодную, бесконечную зиму, слава богу, пережили, осталось совсем немного: дождаться первой травы, а там – в кочевье.

В один из таких солнечных дней Дина, кутаясь в шаль, вышла на улицу. Мери всю зиму, чуть не плача, уговаривала подругу почаще выбираться на воздух – тем более что болезнь её отступила уже после Рождества, – но та лишь отмахивалась. Сидела на постели, изредка перелистывала давно прочитанные книги, иногда плакала – тихо, без всхлипов, без рыданий, а чаще всего просто смотрела в окно и молчала. Цыгане не трогали Дину, хотя женщины уже потихоньку говорили матери, что с девкой неладно и нужно хоть уговорами, хоть боем, но вытаскивать её на люди, чтоб она, спаси бог, не сотворила чего над собой – бывали ведь случаи… Дарья слушала, вздыхала, соглашалась, но дочь не трогала: знала – бесполезно.

На дворе было ясно. Небо слепило синевой и солнцем. Яркий свет дробился на тающих сосульках, играл в срывающихся с них каплях, искрился в голубых лужицах, которые с гомоном и писком разбивали воробьи. Бойким пичужкам помогали полураздетые цыганские детишки, всей оравой выбежавшие под солнце и с упоением прыгающие в ледяной воде. Уворачиваясь от летящих в неё брызг и комков мокрого снега, осторожно ступая валенками по просевшему насту, Дина прошла к конюшне: девушке показалось, что оттуда слышится голос Мери.

Она не ошиблась: подруга в самом деле была там, за конюшней, и её хохот разносился на всю улицу. Несколько цыганских девчонок – растрёпанных, заливающихся смехом – вовсю лупили друг в дружку крепкими, скатанными из мокрого снега снежками. Босые ноги девушек утопали в талой воде. Тут была и Мери – в продранной на локтях кофте, в обтрёпанной юбке, уже промокшей доверху и облепившей колени. Подруга с весёлым визгом скакала по лужам, уворачиваясь от комков снега, и Дина наблюдала за ней с изумлённой улыбкой.

– Хороша ракли, верно? – вдруг произнёс у неё за спиной знакомый протяжный голос.

Вздрогнув, Дина обернулась.

Митька Мардо сидел на брёвнах поленницы и смотрел на неё. Дина не видела его больше месяца: он куда-то пропадал из города, цыгане ничего не знали о нём. Копчёнка, правда, ходила невесёлая, иногда о чём-то подолгу шепталась со свекровью и, кажется, неважно себя чувствовала: случались недели, когда она не уходила из дома «добывать» и крутилась по хозяйству, молчаливая и злая. Цыганки расспрашивать её не решались: в дурном расположении духа Юлька могла запросто достать кулаком.

– Митька? – удивилась Дина. – Вернулся, стало быть?

– Выходит, так, – ответил Мардо, доставая спички и закуривая папиросу: цыганской привычки к трубке у него не было.

Дина молча смотрела на него. Митька показался девушке похудевшим и ещё более чёрным, чем был, но в общем не изменившимся. По крайней мере, к шрамам на его физиономии за последние два месяца не прибавились новые. Спрашивать Митьку, где его носило столько времени, не было никакого смысла, да Дину это и не интересовало, и она, отворачиваясь, проговорила:

– Шёл бы в дом, там твоя Юлька с утра крутится. Покормит чем ни есть.

– Не голодный, – отказался Мардо, выпуская дым и снова с наслаждением затягиваясь. – А вот ты что-то совсем худа стала, чяёри. Одни глазищи торчат.

– С чего сейчас толстеть-то? – пожала плечами Дина.

Ей уже было досадно на то, что она задержалась у поленницы: Мери и другие девчонки умчались прочь по подтаявшему снегу. Их смех доносился уже с улицы, а бежать за ними Дине не хотелось. Она уже подумывала, не покричать ли Мери, когда Мардо вновь окликнул её: