* * *

В один из тёплых весенних дней на базарной площади Смоленска собралась пёстрая, шумная толпа. Люди, спешащие мимо полупустых прилавков, с недоумением оглядывались на это сборище, подходили ближе в уверенности, что начался очередной митинг или расправа с карманниками, тут же теряли эту уверенность, едва услышав россыпь гармошки и весёлые звонкие голоса, проталкивались, работая локтями, вперёд, – и оставались тут надолго. В середине смеющейся, восхищённой толпы, на пятачке подсохшей земли рядом с пустой будкой сапожника плясали босоногие девчонки из Цыганской слободы.

Стояла уже настоящая весна. Речки и речонки Смоленска давно избавились ото льда, лопнул и Днепр, несколько дней гонявший мимо города тяжёлые серые глыбы льда, и в его освобождённой воде отражались белые горы весенних облаков, стадом ползущих со стороны южных степей. Над городом целый день стояло солнце, молодая зелень лезла изо всех щелей, в домах уже начали варить крапивные щи, заменявшие в эти голодные годы всю еду на свете, на улицах постепенно сохла грязь недавней распутицы, в небе с утра до ночи гомонили птицы. Цыгане бродили по улицам с ошалелыми глазами, и местные знали: табор вот-вот двинется с места. И поэтому толпа народу собралась вокруг таборных плясуний в считаные минуты: все понимали, что вскоре таких плясок уже не посмотришь.

Тринадцатилетняя Райка сидела, скрестив ноги, у стены будки и терзала древнюю тальянку. Лихие, хрипатые, чуть фальшивые звуки «Барыни» скачками неслись над базаром, а сама гармонистка качалась из стороны в сторону в такт собственной игре, трясла головой, скалила большие белые зубы в толпу и истошно вопила:

Ба-арыня-барыня, сударыня-барыня!

Ба-арыня водку пила и про милого забыла,

Делал милый что хотел, —

Жаль, что барин углядел!

Дэвла-дэвла-дэвлалэ,

Амэ – чяялэ бахталэ!

Четыре девчонки, сменяя одна другую, плясали с упоением. Вот сошла с круга, уморившись, высокая, худая, с растрёпанными прямыми волосами, похожая на глазастую русалку Симка, и вместо неё, ловко вскочив на ноги, кинулась в пляску маленькая, взъерошенная, курчавая пятнадцатилетняя Манярка. Сделав круг «ходочкой», она лихо подпрыгнула, повернулась на пятках, поклонилась толпе, вскинула руки – и пошла вдруг аккуратными, манерными городскими шажками, изображая губами, бровями и ресницами невозможное благородство. Это было ново: цыганки заверещали от восторга. Плясунья усмехнулась, скосила глаза на стоящую возле гармонистки Мери и чуть заметно подмигнула ей.

Несколько дней назад Манярка поймала княжну за рукав на кухне, кивком пригласила вместе выйти в сени, и там, в полумгле, когда Мери вопросительно взглянула на неё, деловито спросила:

– Можешь меня своим примерам научить? Я видела, у тебя ловко выходит!

Мери растерялась: Манярка была одной из признанных таборных плясуний. Ей почудился какой-то подвох.

– Но… ты ведь сама хорошо пляшешь, зачем тебе?

– Хорошо, но твоих примерчиков не знаю, – Манярка нахмурилась. – Вы в городе по-другому пляшете. Я тебе в ноги смотрела-смотрела, но никак перенять не могу.

Мери изумлённо молчала, и Манярка поспешила предупредить:

– Со мной возиться не надо, покажи только раз-два, я сразу схвачу!

– Может, тебе лучше Дина покажет? – неуверенно предложила Мери. – Она всё-таки цыганка…

– Ай, какая разница?! – нетерпеливо взмахнула рукой девчонка. – Прямо время у меня есть её упрашивать! Динка вон и на посиделках не пляшет, а тут для меня расстелится, жди!

Это было правдой. Дина, которая всё же начала выходить к цыганам и сидеть с ними во время вечерних песен и плясок, танцевать отказывалась наотрез. Два-три раза её насильно вытягивали за руки в круг, но девушка, сделав из вежливости несколько движений, тут же усаживалась назад, и в конце концов её оставили в покое. «Пусть сидит Богородицей! Не отошла, стало быть, ещё», – решили цыгане.

Мери с Маняркой отправились в огород, за баню, и там княжна прошлась по грязи городской «венгеркой». Манярка пристально смотрела ей в ноги, что-то беззвучно шептала. Когда Мери закончила, вежливо попросила:

– Вот спасибо, милая, теперь, ежели не в тягость, ещё раз, да медленно!

Девушка исполнила просьбу. Третьего раза не понадобилось: Манярка тихо взвыла от счастья, тут же, на глазах у ошеломлённой княжны, повторила несколько сложных движений, чуть не задушила Мери в своих объятиях, чмокнула в щёку и умчалась.

Сейчас Манярка под восторженный рёв зрителей вовсю «убивалась в пляске». Мелькали, вскидываясь и размётываясь, как крылья, рукава зелёной кофты, крутился и вился вокруг смуглых ног подол рваной юбки в давно выгоревших красных маках. Качались, блестя на солнце, медные круглые серьги, разлетались по плечам и спине курчавые спутанные волосы с застрявшими в них одуванчиками. Чёрные пятки то яростно молотили землю «дробушками», то переходили на лёгкие городские подскоки. Мери, глядя на то, как девчонка непринуждённо чередует таборную пляску и городскую «венгерку», едва могла дышать от восхищения. «Боже, какая прелесть, какое Манярка чудо… И она ещё просила меня что-то показать!» И уж никак Мери не ожидала, что раскрасневшаяся, упыхавшаяся Манярка вдруг подлетит к ней, схватит за запястье и с силой втащит в круг. Райка рванула гармошку, растянула рот до ушей и рявкнула в полный голос:

Я цыганская княжна,

В кошелёчке – ни рожна,

А по рыночку пройду,

Всё для князя соберу!

Ба-арыня-барыня, сударыня-барыня…

«Вот бандитка, на ходу выдумывает!» – без обиды подумала Мери, бросаясь в пляску. Вокруг заливались хохотом, хлопали в такт, звенели старым, разбитым бубном молодые цыганки, восхищённо орали зрители, в пыль летели медные копейки, и Мери мельком удивилась: значит, не настолько ещё обнищали люди… Вот же – есть копейка бросить цыганке, значит – живы, значит – перезимовали…

Неожиданно она увидела в толпе знакомое лицо. Повернулась, наклонилась, прошлась «метёлочкой», посмотрела снова. Так и есть: Сенька стоял в толпе в своей неизменной шинели, к весне потерявшей всякий вид, и в сдвинутой на затылок фуражке, из-под которой буйно лезли на лоб взъерошенные волосы. Он ничего не кричал ей, как другие, и даже не улыбался, но Мери вдруг почувствовала поднимающийся к сердцу холодок.

С того зимнего вечера, когда в тёмных сенях Сенька вдруг поцеловал её, минуло почти три месяца. Ни разу за это время Сенька не подошёл к Мери, не заговорил с ней. Когда девушке самой приходилось спрашивать парня о чём-то, он отвечал коротко, стараясь поскорей уйти. Сначала Мери терялась в догадках: что могло случиться? Был или не был тот поцелуй в кромешной темноте промёрзших сеней? Может, он почудился, показался ей? Но если почудился – отчего Сенька отворачивается? А если был… то что она, Мери, сделала не так? Очень осторожно княжна поинтересовалась однажды у Копчёнки: как должна поступить настоящая цыганка, если её ни с того ни с сего поцелуют в потёмках, не спросивши разрешения?