– Ха! Лиза, он – бывший муж, быв-ший! а я –законный, юридический, к тому же я – доктор, мне надо питаться, и…

– Считаю до трех. – Она подняла пулку выше, каккубок в спортивном соревновании.

– Кто быстрее: раз…

И мы с Петькой с боевым кличем впились в курицу зубами,пребольно стукнувшись лбами и носами…

После чего валялись, обсуждая важнейшие вопросы – вроде:откуда по речке плывут хлопья белой пены: следствие ли это богатойминерализации или экологические проблемы местных головотяпов…

Ветерок гонял по нашим физиономиям солнечное решето теней.Светоносная зелень пропитала окрестный воздух до консистенции кислородногосиропа: тусклая водорослевая глухота мха в тенях и его же, искрящаяся насолнце, ящерная шкурка меж старых камней ограды; прозрачная зелень яркой листвыберез и ковровая пестрота крапленой травы… Зеленые побеждали с большимпревосходством. И только на взгорке, в теснине дружных сосен, клубился межстволов пурпурный сумрак да две мшистые каменные вазы на столбах ворот изрыгалилиловую пену петуний…

Мы незаметно уснули и проспали, разморенные, часа два – вэтом райском солнечном лесу, под стенами то ли маленького замка, то лигромадной виллы, заселенной вполне законопослушными людьми: сюда доносиласьслабая музыка и шлепающие удары по мячу.

Я проснулся первым, и странно, что не проснулся раньше: наполяну давно пришло солнце. Я сел и огляделся… Эти двое все еще дрыхли. Вразомлевшем воздухе рябила мошкара, изрядно парило; на пригорке пламенелисгрудившиеся стволы молодых сосен, и, словно перекликаясь с ними, пламенеливолосы спящей Лизы, щекой лежащей в траве, – будто алую шаль кто-то с плечуронил… Она во сне слегка откатилась с пледа, зато Петька раскинулся во всюширину, разбросав ноги и руки, как пьяный боцман. В кулаке правой руки онсжимал подол Лизиной клетчатой рубашки: то ли цыганенок, вцепившийся в мамкинуюбку, то ли Синяя Борода, что в последний момент ухватил беглянку. Он и во снене отпускал ее дальше чем на шаг…

Мне подумалось: а ведь я никогда не видел, чтобы онприласкал ее даже мельком, как, бывает, давние супруги на людях метят другдруга мимолетными прикосновениями, летучими подтверждениями супружескойблизости. Ни разу не видел, чтобы он, хотя бы шутливо, поцеловал ее, ущипнулили шлепнул… Я даже никогда не видел, чтобы он провожал ее спокойно-любящимвзглядом, – а ведь во взглядах многолетних супругов всегда содержитсянечто большее, чем любовь или бытовая привязанность: в них содержатся годы,тысячи проспанных вместе ночей… И никогда, никогда он не называл ееуменьшительным именем. Ласки этих двоих были заперты за стенами какого-томонастыря с особо строгим уставом; впрочем, за такими стенами частенькослучаются взрывы страстей, о которых не подозревают приверженцы свободнойлюбви…

Он продолжал оставаться строгим воспитателем, продолжалтаскать ее на спине – «О, она легкая, как перышко!» – хотя легкой она давно небыла, она была тяжелой, и не по части веса; она была тяжелой, невыносимотяжелой, а он все нес и нес ее, не уставая…

Они были похожи на детей, что пережили оспу, выжили, нонавсегда остались с изрытыми лицами. Эти двое стали жертвой особо свирепоговида любви: страстной, единоличной, единственной; остались в живых, но уженавсегда были мечены неумолимо жестокой любовью…

* * *

От нашего общего лета мне осталась тихо мерцающая в памятивечерняя картина деревянной колоннады в центре Карловых Вар.

Мы прожили там два дня в пансионе – в двух комнатках напоследнем этаже великолепного барочного дома, с рестораном внизу. Меж двухнаших окон восходила к крыше водосточная труба, завершаясь раструбом сзолочеными кружевцами, похожим на голенище ботфорта, который хотелось натянутьна ногу.

Каждый день в старинной колоннаде играл какой-нибудьансамбль, осколок Карловарского симфонического оркестра. В первый день это былквартет, во второй – очаровательное трио: три молодые женщины – флейта,виолончель, кларнет – играли Моцарта, Гайдна, Сен-Санса и вальсы Штрауса.

Уходящее солнце вспыхивало на клапанах флейты и кларнета.Заросшая нежной паутиной белая лампа под потолком колоннады мерно покачиваласьв вышине… Мы тихо разбирали в сторонке свое хозяйство, готовясь на сменумузыкантам. Но когда возник Фаюмочка, флейтистка вдруг улыбнулась и кивнуланам, приглашая присоединиться.

А тот, со своим клистирным носом и обаятельной задницей,оказался на сей раз грустен – видимо, были у него на то свои причины. Минутсорок он кружился под Моцарта и летал, едва доставая ногами пола. Присаживалсяна пюпитры, листал ноты и снова тихо кружился в теплых оранжевых сумерках,предоставляя публике воображать некогда мелькавшие здесь турнюры, шиньоны,шляпки с вуалями, а также монокли, лорнетки, зонтики и ордена разных государствна шелковых лентах.

В тот вечер за ужином мы с Лизой вдруг заговорили о Моцарте– почему, несмотря на всю легкость, даже восторг, даже иронию… его музыкавсегда – «мементо мори», всегда: «помни о смерти»? Наверное, потому, что он –гений, отозвалась она, а гений всегда видит конечность не только отдельнойжизни, но и целого мира. Вот и Набоков, добавила она, утверждал, что смерть –это всего лишь вопрос стиля, разрешение музыкальной темы…

Тут Петька встрял, вспомнив, как однажды в Питере к ним накафедру привезли из деревенской глубинки некую старуху-кукольницу. Дремучуюнеграмотную старушку, которая просто трясла куклу, и та была совершенно живой…Понимаете, повторял он в каком-то неистовом восторге, видимо, находя этоволнующим и забавным, – та ее просто трясла, и все! И это было гениально!Вот вам и вопрос стиля…

* * *

Перед самым отъездом меня посетила удачная мысль: я придумалспособ подкинуть им деньжат.

Это всегда требовало от такого медведя, как я, некоторойсмекалки. Иногда я рассовывал деньги по карманам их плащей и курток, чтобы,наткнувшись, они удивились – надо же, забыли с прошлого сезона! Иногдаудавалось запихнуть несколько крупных купюр в черепушку к Скелетику, но Петькауже дважды со скандалом разоблачал происки: шалишь, публика таких денег недает!

А тут меня озарило: да надо просто купить тайком его куклу вгалерее, а потом в Иерусалиме кому-нибудь ее подарить.

И в последний перед отъездом день я заявил, что хочу сампошляться по городу, скупить сувенирной мелочишки для коллег. Я знал адресгалереи Прохазок на Кампе, – у Петьки на столе лежала целая россыпь этихвизиток, он раздавал их публике на своих выступлениях. И прямо с утречка, дабыуспеть, как говорила незабвенная бабуся, «сделать базар» до самолета, я вышелиз дома.

…На крыльце перед дверью в галерею стояла шикарная Баба Яга– кукла-великанша с аппетитным мясистым кренделем вместо носа, в которыйхотелось вонзиться зубами, и с таким седалищем, что, прежде чем толкнуть дверьи войти внутрь, я минут пять им любовался, обходя фигуру то справа, то слева. Акогда открыл дверь и увидел там старуху, то понял, с кого создатели ваялирекламную «страшидлу».