в щекотании нервов? Неискушенные читатели ждут экстравагантного и на этом играют смелые… А мне они напоминают спекулянтов, которые продают из-под полы эффектную вещицу. Но эти времена проходят.

Она громко засмеялась, по-видимому совершенно искренне не собираясь таиться от соседки.

— Что ты доказываешь? Я не спорю.

Она посмотрела на него прямо, не отрываясь. Подносила к губам чашечку с кофе, и тогда у нее смеялись одни глаза.

— У Чистякова рассказ по-настоящему смелый.

— А как ты относишься к смелости редакторов? — спросил он.

Ей понятно, что это шутка, а не провокация. Он входил во вкус спорщика. Его уже не тревожило кожаное кресло Веры Игнатьевны и подчеркнутое нежелание Тони видеть в их отношениях тайну, которую надо скрывать от настороженных глаз и ушей.

— К сожалению, есть и трусость, как везде, где работают разные люди, а не машины, — серьезно ответила она. — Мы еще, наверное, не совсем верим в возможность быть смелыми. Некоторые до сих пор предпочитают действовать осторожно, боятся всего, что попало на стол без резолюции. Ладно, ну и разговор за кофе! Я просто хотела оказать, что очень довольна своей работой, она дает мне возможность открывать таланты.

Несколько минут они молча пили кофе. Дождь шел мелкий, монотонный, шумел на крышах ровно, почти неслышно. И только хлюпала водосточная труба да где-то за горизонтом погромыхивало и чиркало.

Хлопнула соседская дверь, на кухне звякали посудой, по коридору шлепали туфли — ближе, дальше. Глаза у Тони сузились, он увидел в них затаенное лукавство. Она смеялась над ним, над его желанием оградить ее от сплетен.

— Это Людмила Петровна, — сказала она.

С нее станется: возьмет и пригласит соседку на чашку кофе. Он прикрыл своей рукой Тонину ладонь. В тот же миг Николай почувствовал, как застилает ему глаза горячая волна нежности и отчаяния. И только лицо ее виделось ясно — чуть скошенные разрезы глаз, маленькая родинка на правой щеке и у лба беспокойные, взволнованные пальцы, поправлявшие волосы.

Она открыла окно. Приблизился шелест дождя и шум трамваев. Приблизилась улица, хлынул веселый топот каблуков, запахи дворовых клумб и покойная темнота деревьев.

Били часы. Он сосчитал только три последних удара. Встал и подошел к ней. У нее дрогнули ресницы, она не отрываясь смотрела во двор, где на асфальте успокаивались лужи и еще колобродили ручьи.

За дверью, на кухне суетились шлепанцы.

Поцеловав ее, он ничего уже не слышал. Она перевела дыхание и прижалась к его груди. Николай увидел, что ее волосы сверху выгорели — каштановые пряди. Он отвел их рукой и рассыпал на своей ладони темную волну…

Не велика мудрость — делить

темных людей по оттенкам

Великанов куда-то ушел, пока Глушко спал. По времени уже должен приехать Карпухин, если он не забыл, что завтра ему дежурить. Кажется, ливень затихал. Или его надоело слушать — не удивлял дождичек, не очень обращал на себя внимание.

А Зарубин вернется не скоро: он отпросился у Кустова на несколько дней. Похоже, Дима решил переждать, пока со Щаповой утрясется. Удивительно устроена жизнь: под тугими мускулами, под крутыми лбами, в высокомерной усмешке, в красивой преданности своему делу иногда прячется маленький морщинистый человечек, работающий на себя. Важно его разглядеть.

Вообще все чаще приходишь к выводу, что не велика мудрость делить темных людей по оттенкам. Когда мы избавимся от привычки разбивать их на мелкие категории, мы будем реже ошибаться. Надо учиться решительности. Добреньких на этом свете хватает.

Саша достал из-под кровати чемоданчик, с которым ходил в морг. Однако сейчас там вряд ли кого застанешь. Лучше сходить к Дарье Петровне, узнать, нет ли новостей.

Взял с тумбочки шарик из сырой резины, помял его — хорошая тренировка для хирурга. Потом подошел к Виталькиной кровати и снял со стены гитару. Карпухин обучил его одной песенке. От тоски можно и сыграть. Ненавидел Саша себя в подобные минуты, боялся собственной меланхолии, расслабляющей неразберихи в себе.

Уселся на кровать, попробовал струны. Долго и неуверенно приступал к запеву. Наклонившись к грифу, он словно выискивал тайный рисунок песни. Бас его пошел сначала потихоньку, чтобы не сбиться с аккомпанемента.

Пассажиры в вагонах качаются,

не кончается

жидкий чай…

К припеву осмелел и пальцы стали послушней.

Я жую ненавистные пряники,

я к окошку бегу сгоряча…

Ему нравилась эта песня. Как будто про его поездку в Москву, когда он отпросился зимой на три дня у начальства. Все было как в песне, только никаких пряников он не жевал. В московских гостиницах мест не оказалось. Алла попробовала уговорить коменданта общежития, чтобы Сашу пустили к ребятам.

— Кто такой? — спросил комендант.

— Брат, — схитрила Алла.

— Отказать! — на ходу бросил комендант. — От вашего брата отбоя нет, — и захихикал на лестнице.

Помогли однокурсники Аллы, спортсмены. Они дали Сашке пару лыж и напялили на него лыжную шапочку. В таком виде его без задержки пустили в общежитие.

Смешно получилось, а сейчас об этом вспомнить — сердце заходится от щемящей тоски.

Он прихлопнул струны и отложил гитару.

Если Алла не задержится, в субботу надо организовать прогулку на лодке. Всей компанией куда-нибудь к лесу. И с ночевкой.

В подъезде хлопнула дверь. Саша прислушался. Кто-то шел. В комнату постучали, вернее поскреблись.

Кого угодно мог ожидать Глушко, только не Валю Филимонову. Она вошла, маленькая, промокшая и какая-то перепуганная.

Саша бросился к девушке:

— Что с тобой, Валя?

— Александр Александрович, я сейчас проходила мимо санавиастанции, — всхлипнула Валя. — И мне из окна крикнули, что Виталий Петрович везет на самолете больного с кровотечением. А аэродром не принимает их, гроза…

Поспешно надевая плащ, Глушко бодро подмигнул ей:

— Ах, этот аэродром, вот мы сейчас ему покажем…

Чтобы оставаться самим собой,

Карпухину нужна хотя бы

небольшая аудитория

Рождалась красивая мелодия. Сквозь шум мотора, который туго забил уши, рождалась роскошная песенка. Виталий смотрел вниз на петлявшую речку и вслушивался в собственную музыку.

— Маша! — крикнул он, обернувшись. — Как дела?

— Хорошо-о!

Она уже освоилась с полетом и не походила на ту беззащитную девушку, перепуганную ревом мотора, когда они поднялись в воздух.

Самолет шел на стометровой высоте. Видимость оставалась плохой, но речка временами прослеживалась отчетливо.

Леня Чистяков был немного бледен, но когда Виталий поворачивался к нему, тот кивал головой — дескать, добро. Он потерял порядочно крови. Пока его довезли