он резко повернулся к больному. Красные капли набухали на повязке Чистякова и капали на одежду и сиденье.

Виталий глотал липкую слюну и не выпускал руку летчика. А летчик, взъерошив волосы, напялил наушники и что-то крикнул — ларингофон дергался у него на шее. А потом заорал Карпухину:

— Доктор… что-нибудь надо… не принимают… гроза…

Навигационный запас бензина в самолете, кажется, на один час. Но часа Леонид не протянет. Сестра взяла с собой два шприца и какие-то сердечные средства. Но что может дать кофеин? Только в романах бывают чудодейственные ампулы, в медицине их не бывает. Все, что несет с собой жизнь, действует медленно и не наверняка.

— Назад! — крикнул Карпухин пилоту. С багровым от волнения лицом пилот достал карту. Ткнув в ближайшие районные центры, зачеркнул их пальцем. Значит, назад нельзя?

Пульс сто сорок, соображал Карпухин. От одного этого врач может погибнуть раньше больного. Потом напишут: скончался при исполнении служебных обязанностей. Очень даже грустно.

— На военный аэродром! — снова закричал он летчику. Его взбудоражила эта идея. Он расстегнул ворот рубахи и замахал руками. — Давай на военный аэродром!

Но пилот покачал головой. Виталий разобрал все то же ужасное слово «гроза».

Черт побери, есть что-нибудь страшнее грозы? Какая-то княгиня в какой-то книжке во время грозы наряжалась в шелковое белье и укладывалась на стеклянную кровать. Изобретательная княгиня, как бы она поступила сейчас на месте Карпухина?

А пилот трус. А? Пилот боится за свою шкуру и за перкалевую шкуру своего самолета.

Он опять схватил его за руку и стал горячо упрашивать, сильно напрягая голос и глотая слова:

— Слушай, надо пробиться, обязательно… Чуешь? Это тебе не тара, а человек. — Он видел, что пилот не все расслышал, но продолжал кричать, тыкаясь очками в наушник. — Он студент… Чуешь? На практике… Из-за какого-то пьяного шофера… Слушай, а что, если на аэродром ДОСААФ? ДОСААФ, говорю! Я там прыгал… Километров тридцать от города… Может, нет грозы… Спроси-ка!

Пилот кивнул, не переставая разговаривать с землей. Карпухин понял, что он об этом знает. Возможно, они уже кружили над этим аэродромом.

Чистяков съехал на плечо Маши. Она обхватила его руками, гладила волосы, лихорадочно щупала пульс. Ее голубая кофточка была залита кровью.

Самолет по-прежнему гонялся за чистым небом. Хоть бы клочок, хоть бы дырочку какую!

Карпухин решительно взъерошил волосы. Родилась одна мыслишка. Сначала она показалась ему безумной — а если что случится? Но все безумные мысли навязчивы и неотступны. Уже не глядя на летчика, Виталий стал обдумывать, как это сделать быстро, не теряя времени.

Нет, действительно безумие — переливать кровь в воздухе. Достаточно вспомнить инструкцию по переливанию, как затрясутся поджилки. Да и много ли удастся перелить, не свернется ли кровь?

Его группа крови первая. Когда-то первую группу переливали всем. Сейчас это запрещено, но выхода нет, надо рисковать.

Он снял ремень и закрутил его на левом плече в виде жгута. Руку положил на спинку сиденья, чтобы Маше было удобней. Маша, умная, находчивая, сообразительная сестра, ничего не поняла. Она смотрела на доктора, округлив глаза, и вытирала пот со лба тылом перепачканной в крови ладони.

Чтобы оставаться самим собой, Карпухину нужна хотя бы небольшая аудитория. Подчеркивая торжественность момента, Виталий театральным жестом снял очки.

— Достань стерилизатор! — скомандовал он. Вена уже набрякла под жгутом — красивая, мужественная, нетронутая склерозом, ах, какая вена!

Маша осторожно, чтобы не упал больной, наклонилась и достала небольшой стерилизатор. Она думала всего секунду. Потом положила Чистякова на сиденье и сняла с себя отутюженный поясок. Присев в узком пространстве между передним и задним сиденьями, подложила под локоть Чистякова свою сумку, чтобы рука немного прогибалась, и подвела под его плечо свой поясок.

— Не взяла спирту! — огорченно крикнула она.

— А центрифугу для определения резус-совместимости ты взяла? — надрывно спросил Карпухин. Крикнул, но сестра, конечно, не расслышала.

Маша прикусила губу, достала первую иголку.

Очень тонкая игла. Ни одному здравомыслящему медику не придет в голову делать такой иглой переливание — забьется, затромбируется. И тогда все пропало — самолет продолжает кружить. Дело может кончиться тем, что им прикажут лететь на дальнюю площадку, расположенную, может быть, за пределами области.

Очень тонкая игла, очень тонкая игла. Маша сунула ему во вторую руку кусочек бинта — теперь командует Маша. Она целится в его красивую, мужественную, не тронутую склерозом вену. Игла слегка дрожит в ее пальцах. Самолет мечется. Пилот, круто и беззвучно матерясь, чутко водит рукояткой, гасит толчки.

Маша прокалывает кожу, сбоку подвигается к вене. Игла почти просвечивается через натянутую кожу, уходя дальше, чуть-чуть отодвигает в сторону набрякшую вену. Ну, Маша, — то самое движение: неуловимое, интуитивное, которому никогда не обучиться кибернетической машине!

Из иглы часто закапала кровь. Виталий положил на предплечье бинтик, немного расслабился. Когда самолет припадал на левое крыло, он видел смутную землю и плакучие смывы туч на розовом горизонте. Маша быстрыми пальцами затянула пояс на плече Чистякова и отпустила его, когда из вены капнуло. Студент застонал, не разжимая губ. Или это звенело в ушах Карпухина?

Потом сестра, снова повернувшись к Виталию, осторожно присоединила шприц и потянула поршень.

Идет миленькая, идет горяченькая, свеженькая — только что выдана селезенкой! Ага, вот тебе двадцать кубиков! Ну как, легче? Сорт — экстра, шарики что белые, что красные — все один к одному. Если тебе, Чистяков, когда-нибудь захочется похамить, не пугайся и не беги в поликлинику. Хамство у меня в крови сидит, так и знай, И если тебя потянет в снега, в пустыни, в фактории, где режут по кости, в сакли, где давят вино, на вершину горы, которую видно с Марса, или на стройку, откуда бегут умные, — это в тебе проснется то, что дремало во мне. А когда, работая в школе, ты получишь выговор за то, что в стенной газете под рубрикой: «Вам, юные пиротехники» учил, как сделать безопасный семиствольный самопал, — ссылайся на своего донора, ругай своего донора, которому такие идеи не дают покоя.

У Виталия затекла рука. Но он не шевельнулся, сдержал себя. Надо сдерживать, хоть и не сиделось. В душе любуясь своей щедростью, он напевал компилятивную песенку, опять всплывшую в мозгу в улучшенном варианте. После второго шприца у Чистякова порозовело лицо. Фантазия. И все-таки ему хотелось верить, что опасность миновала. Он чувствовал осторожные, чуткие пальцы Маши, видел, как медленно наполняется шприц, и ему становилось грустно от сознания, что впервые в жизни он сделал по-настоящему хорошее дело. Но он знал: после очередного взлета в