В течение почти полувека, начиная с 1815 года, изменения в экономике и научно-технический прогресс в меньшей степени влияли на относительное положение великих держав континентальной Европы. В первую очередь это можно объяснить тем, что начавшийся в этих странах процесс индустриализации имел более слабую базу, чем в Великобритании. Чем дальше на восток, тем больше в местной экономике прослеживались признаки феодального устройства государства со ставкой на аграрный сектор. Но даже в Западной Европе, мало чем уступавшей в своем коммерческом и научно-техническом развитии Великобритании до 1790 года, два десятилетия войны оставили значительный след: сокращение населения, изменение таможенных барьеров, повышение налогов, «пасторализация» Атлантического сектора, потеря внешних рынков и доступа к сырью, сложности с приобретением в Великобритании современных технологий. Все это негативно влияло на общеэкономическое развитие Западной Европы, даже когда (по определенным причинам) во время Наполеоновских войн ряд отраслей и регионов, можно сказать, процветали. Наступивший мир означал возобновление нормальной торговли и позволял континентальным предпринимателям увидеть, как сильно они отстали от Великобритании. Однако резкого всплеска модернизации экономики не последовало. Для преобразований просто не было ни денег, ни спроса на местных рынках, ни государственной поддержки. К тому же многие торговцы, ремесленники и ткачи в Европе воспротивились переходу на английские технологии, видя в них (вполне резонно) угрозу устоявшемуся образу жизни{260}. В результате хотя с появлением парового двигателя, механического ткацкого станка и железных дорог континентальная Европа и сделала определенный шаг вперед в своем развитии за период с 1815 по 1848 год, она не избавилась от традиционных особенностей своей экономики, таких как превалирование аграрного сектора над промышленным производством, отсутствие дешевых и быстрых видов транспорта, приоритет потребительских товаров перед продукцией тяжелой промышленности{261}. Как видно из табл. 7, с 1750 по 1850 год повышение уровня индустриализации на душу населения в относительном выражении нельзя назвать внушительным. Картина начала меняться лишь в 1850–1860-х годах.

Политические и дипломатические условия, в которых существовала Европа в «период реставрации», также способствовали сохранению ее международного статус-кво. Возможны были лишь небольшие изменения существовавшего порядка. И все потому, что во Французской революции все видели опасность как для внутреннего общественного устройства, так и для традиционной государственной системы Европы, а Меттерних и поддерживающие его консерваторы теперь относились к любым новшествам с большим подозрением. Любая авантюристичная дипломатия, способная привести к разжиганию большой войны, осуждалась наравне с кампаниями национального самоопределения и конституциональными реформами. В общем, политические лидеры того времени чувствовали, что с них достаточно потрясений внутри страны и смятений в отдельных группах общества, многие из которых начинали чувствовать для себя угрозу в появлении новых машин, росте уровня урбанизации и других вызовах гильдиям, ремесленникам и протекционистским нормам доиндустриального общества. Один историк описал это как «эндемичную гражданскую войну, которая привела к большим мятежам в 1830 году и стала центром порождения промежуточных смут»{262}, имея в виду, что у государственных деятелей не было ни сил, ни особого желания участвовать в зарубежных конфликтах, которые могли бы значительно ослабить их собственные режимы.

В связи с этим отметим, что многие военные кампании того времени были направлены на защиту существовавшего социополитического порядка от революционной опасности. В качестве примера можно привести сокрушение сопротивления в Пьемонте в 1823 году австрийской армией, поход французской армии в Испанию в том же году, чтобы вернуть королю Фердинанду VII абсолютную власть. Но самым ярким примером все же стало использование российских войск для подавления венгерской революции в 1848 году. Даже если эти реакционные меры и не совпадали с британской точкой зрения, Великобритания из-за своей изолированности не стремилась на помощь либеральным силам на континенте. Что же касается территориальных изменений в Европе, то они могли произойти только с согласия участников «Концерта великих держав», ряд которых, возможно, должен был бы получить в том или ином виде определенную компенсацию. В отличие от более ранней наполеоновской эпохи или последующей эпохи Бисмарка, в период с 1815 по 1865 год большинство возникавших политических проблем (к примеру, в Бельгии, Греции) интернационализировались, а совершаемые каким-либо государством односторонние действия осуждались. Все это позволяло гарантировать стабильность (хотя и достаточно сомнительную) существовавшей системы государств.

Сложившиеся общественно-политические условия в течение нескольких десятилетий начиная с 1815 года оказывали сильное влияние и на международное положение Пруссии{263}. Несмотря на расширение территории за счет присоединения Рейнланда, государство Гогенцоллернов теперь казалось гораздо менее внушительным, чем при Фридрихе Великом. Только в 1850–1860-х годах прусская экономика стала самой быстроразвивающейся в Европе. В первой же половине столетия страна выглядела промышленным пигмеем: годовой объем производства черных металлов составлял всего 50 тыс. тонн, что было намного меньше по сравнению не только с Великобританией, Францией и Россией, но даже с Габсбургской империей. Кроме того, присоединение Рейнланда, расколов Пруссию географически, увеличило также и политическую разобщенность внутри государства между более «либеральными» западными и «феодальными» восточными провинциями. На протяжении почти всего этого периода внутренняя напряженность оставалась центральной темой в политике. Находившиеся тогда у власти реакционные силы испытывали постоянное напряжение из-за реформаторских настроений, будораживших страну в 1810–1819 годах, и уж тем более их напугала революция 1848–1849 годов. Даже когда с помощью армии был восстановлен абсолютно нелиберальный режим, страх перед возможными волнениями внутри страны заставил прусскую элиту отказаться от участия в каких-либо внешнеполитических авантюрах. Консервативно настроенные государственные деятели, наоборот, решили как можно теснее консолидироваться с силами, олицетворяющими стабильность Европы, в первую очередь с Россией и Австрией.

Вместе с тем внутриполитические споры в Пруссии не утихали. Всему виной был «германский вопрос» — возможность объединения тридцати девяти германских государств и необходимые для этого средства. Данный вопрос не только, как можно было предположить, столкнул между собой прусскую либерально-националистическую буржуазию и большинство консерваторов, но и повлек за собой сложные переговоры с центральными и южными германскими государствами и, самое главное, реанимировал давнее соперничество между Пруссией и Габсбургской империей, последние столкновения между которыми происходили в 1814 году во время жарких дискуссий относительно судьбы Саксонии. Хотя Пруссия и была бесспорным лидером набиравшего вес Германского таможенного союза, созданного в 1830-х годах, к которому австрийцы не могли присоединиться из-за сильного протекционистского лобби их собственных промышленников, но в течение нескольких десятилетий Вена обладала большим политическим влиянием на его членов. Во-первых, и Фридрих Вильгельм III (1797–1840), и Фридрих Вильгельм IV (1840–1861) боялись столкновения с Габсбургской империей больше, чем Меттерних и его преемник на посту министра иностранных дел Шварценберг — с северным сосудом. Кроме того, Австрия председательствовала на заседаниях Германского союза во Франкфурте. Ей симпатизировали многие из малых германских государств, не говоря уже о старых прусских консерваторах. Она, бесспорно, представляла собой одну из могущественных стран Европы, тогда как Пруссия была, по сути, всего лишь одним из германских государств. Самым ярким доказательством серьезного политического веса Вены стало подписанное в 1850 году в Ольмюце соглашение, которое на время положило конец попыткам всеми правдами и неправдами взять верх в германском вопросе. Тогда Пруссия согласилась провести демобилизацию своей армии и отказаться от своих планов по объединению. Снести дипломатическое унижение, с точки зрения Фридриха Вильгельма IV, было лучше, чем ввязываться в опасную для страны войну буквально через два года после революции (1848). И даже такие прусские националисты, как Бисмарк, остро переживавшие подобные уступки требованиям Австрии, чувствовали, что тут мало что можно сделать до тех пор, пока «борьба за господство в Германии» не завершится.