в Советском Союзе и очень многие в Англии и Америке. Рассказал без утайки, за что сюда попал. Проняло, по-моему, даже лейтенанта госбезопасности.

Как бы там ни было, но наша железнодорожно-фуражная эпопея закончилась. Высадились мы на одиноком полустанке и отправились к покосившейся будке в поисках попутного транспорта. Потом ещё больше часа тряслись в кузове полуторки, и вот наконец-то прибыли к месту то ли службы, то ли отбывания наказания.

Сопровождающий лейтенант сдал нас на руки в местный особый отдел, молча кивком попрощался с нами и отправился в обратный путь. По-моему, он нам даже завидовал. Мы будем бить врага, а ему предстояла дорога обратно в тыл. Ну да служба у него такая. Кто знает, может, и на его долю хватит военного лихолетья.

И вот мы стоим в нашем маленьком строю и слушаем, что нам вещает представитель особого отдела 8-й воздушной армии Сталинградского фронта капитан госбезопасности Голец.

– Вы все здесь потому, что совершили либо тяжкий проступок, либо преступление. – (В мой огород камень.) – Но Родина дала вам шанс искупить свою вину и вернуться в строй с честным именем. Для этого от вас требуется беспрекословное подчинение приказам командиров и качественное выполнение поставленных боевых задач. Запомните раз и навсегда: здесь нет такого понятия, как невозможность выполнить задачу. Отказ от выполнения боевого задания – расстрел! Невыполнение по какой-либо причине боевого задания – расстрел!

Теперь что касается техников. Отказ техники по вашей вине, если он не привёл к каким-либо последствиям, наказывается пятью вылетами в качестве бортстрелка. В среднем стрелок живёт у нас три вылета. Так что думайте. Если отказ техники приведёт к более серьёзным последствиям, то либо расстрел, либо отправка на десять лет в лагерь.

Любые пререкания с командирами из числа постоянного состава[80] наказываются кабиной стрелка на пять вылетов. Это касается всех, включая пилотов. Забудьте, кем вы были раньше. Здесь и сейчас вы рядовые штрафной эскадрильи. Здесь для вас нет товарищей. Обращаться к командирам из постоянного состава либо «гражданин начальник», либо «гражданин» и далее по званию. И помните: я слежу за каждым вашим шагом, за каждым словом.

Затем к нам вышел наш непосредственный командир. А я стоял и, не отводя взгляда, смотрел на него. Командиром штрафной эскадрильи был не кто иной, как капитан Мартынов. Тот самый Сашка, которого я прикрывал в небе в сорок первом году, когда только-только осознал себя в этом времени. Сейчас он слегка прихрамывал на левую ногу.

Он меня тоже узнал и лишь слегка прикрыл глаза, как бы говоря: мол, всё потом.

– Ну, здорово, чертяка! – Мартынов крепко обнял меня. – Жив, бродяга! А я тут гадаю, ты это или не ты. В документах смотрю – твои фамилия и имя. Я же думал, это тёзка твой, а потом вышел и поначалу даже глазам не поверил. Ты как здесь оказался?

От такого напора я вначале даже опешил. Не успел ответить, как Мартынов обернулся к находившемся здесь же в блиндаже командирам:

– Вот, товарищи, знакомьтесь. Майор Копьёв, дважды Герой Советского Союза, больше сотни сбитых.

– Бывший майор, – бросил без всякой эмоции находящийся здесь же особист. Просто констатировал факт.

– Ты это, товарищ капитан, брось, – обернулся Мартынов к особотдельцу. – Илья меня в сорок первом прикрывал, от смерти спас, один против десяти фрицев вышел и победил. Я просто уверен, это какая-то ошибка, что он оказался здесь.

– Да нет никакой ошибки, гражданин капитан. Осуждён по статье сто тридцать девять УК РСФСР – убийство по неосторожности. Должен был быть отправлен в лагерь на год, но не захотел отсиживаться на нарах, как дезертир какой, и попросился на фронт – искупить свою вину. Трибунал учёл мои заслуги и отправил сюда.

– Так, ты давай вот сюда садись и рассказывай всё подробно, – указал мне Мартынов на скамью. – Кстати, вот познакомься. Это комиссар эскадрильи Борейко Филипп Авдеевич, – кивнул он на сидящего сбоку стола худощавого мужчину с круглыми очками на лице. – Ну а капитана госбезопасности Гольца ты уже знаешь. Зовут его Яков Андреевич. Мужик он хоть строгий и суровый, но справедливый.

Особист едва заметно хмыкнул.

Ну я и рассказал всё как было без утайки.

– Подожди, майор, – подсел ближе Голец. – Получается, что, если верить тебе, та баба тебя первая ударила и хотела ударить второй раз, но ты перехватил дубину, и она от этого упала и ударилась головой, отчего и померла?

– Получается, что так, гражданин капитан. – Я сделал вид, что не заметил его обращения ко мне по моему теперь уже бывшему званию. – Только, кроме меня, этого никто подтвердить не может, свидетелей-то не было. Да я и сам виноват. Надо было в первую очередь в особый отдел идти, но я как эту рожу лоснящуюся и довольную увидел, у меня в голове все предохранители повыбивало. Это же Ленинград. Там иной раз на улице навстречу попадаются люди, истощённые, как скелеты, везущие за собой саночки с маленькими свёртками из простыней, в которые завёрнуты их умершие от голода дети. А эта мразь продукты, что мы привозили, воровал и за золото продавал. Да ещё и мне долю осмелился предложить. Вот я и не выдержал. Ну а раз такой несдержанный, то за это и буду отвечать.

Когда я говорил про истощённых людей в Ленинграде, заметил скептический взгляд комиссара. Подошёл к столу, на котором стояли две кружки с уже остывшим чаем и лежали несколько кусков хлеба. Примерно отломил на глаз сто двадцать пять граммов и отложил в сторону.

– Вот это суточная норма хлеба для детей и иждивенцев.

Положил сверху ещё столько же.

– А это суточная норма рабочего. И часто, кроме хлеба, больше есть нечего. Сейчас, конечно, нормы увеличили, но в городе ещё очень тяжело с продовольствием. А ещё учтите, что в этом хлебе вместе с мукой могут быть намешаны целлюлоза, обойная мучная пыль, отруби, солод, овёс с шелухой. – Я посмотрел на сидящих и заворожённо смотрящих на крохотные кусочки хлеба командиров. – Я когда эту харю сытую увидел, так просто взбесился. Даже про пистолет не вспомнил, а то бы просто шлёпнул гада прямо на месте.

– Знаешь, майор, – внимательно посмотрел мне в глаза особист, – а я тебя понимаю. Я и сам, наверное, не сдержался бы.

– А я вот чего не пойму. – Мартынов покрутил в пальцах карандаш. – Ты же истребитель. Почему тебя к нам, к штурмовикам, отправили, а не в истребительную штрафную эскадрилью? Тебя же переучивать надо. Ты на «илах»-то сможешь?

– Да мне как-то выбора никто