по своей бритве. Продолжал представлять, как я просто зашел в «Селфридж»[65] и купил ее не задумываясь.

Я заметил, что очень легко сосредоточиться на таких мелочах. Особенно когда изо дня в день не меняется ничего, за исключением небольших различий в предлагаемой еде (в пятницу выдается несвежая рыба в тесте, по субботам – немного джема с хлебом к чаю) или распорядке дня (церковь в воскресенье, баня в четверг). Думать о больших вещах – безумие. Кусок восстановленного мыла. Чистый ночной горшок. Лезвие бритвы острее, чем вчера. Эти вещи имеют большое значение. Они держат человека в здравом уме. Мне есть о чем думать помимо Тома. Потому что мысли о моем полицейском – это ад. Я делаю все, чтобы избежать их.

Лезвие бритвы. Горшки ночные. Капли варенья. Мыло.

А для фантазии: перчатки без пальцев.

Я никогда не был так осведомлен о размерах какой бы то ни было комнаты до этой камеры. Двенадцать футов в длину, девять футов в ширину, десять футов в высоту. Я измерил ее. Стены до середины выкрашены в тусклый кремовый цвет, затем побелены. Пол из вымытых голых досок. Радиатора нет. Брезентовая кровать с двумя колючими серыми одеялами. А в углу небольшой столик, за которым я пишу это. Стол покрыт иероглифами, вырезанными на его плохой поверхности. Многие из них о времени: «Макс. 9 месяцев. 02.03.48». Некоторые – жалкие насмешки над надзирателями: «Хиллсман сосет член». Больше всего меня интересует слово «Джой»[66]. Иногда я трачу много минут, просто потирая большим пальцем. Полагаю, имя желанной женщины. Но это слово настолько нереально выглядит здесь, на столе, что иногда возникает соблазн прочитать его как небольшое послание надежды.

Одно окно, высоко наверху, сделано из тридцати двух (я их сосчитал) грязных стекол. Смотрю на тусклые очертания этих стеклянных квадратов, пытаясь убедить себя, что сегодня солнце может пробиться сквозь них и бросить драгоценный солнечный зайчик на пол камеры. Но этого еще не произошло. И, возможно, так даже лучше.

Невозможно точно сказать, который сейчас час, но скоро свет погаснет. И тогда начнутся крики. О господи. О господи. Каждую ночь человек кричит снова и снова. О господи. О господи. О ГОСПОДИ! Как будто он верит, что действительно может призвать Бога в это место, если только он будет кричать достаточно громко. Сначала я предполагал, что какой-нибудь другой заключенный закричит в ответ, прикажет ему закрыть рот. Это было до того, как я понял, что, как только погаснет свет, ни один заключенный не попросит вас отрицать вашу боль. Вместо этого мы молча слушаем или отзываемся о собственном горе. Осталось надзирателям забарабанить в его дверь и пригрозить одиночкой.

Стук в дверь. Четверть второго ночи. Громкий стук. Такой стук не прекратится, пока не ответят. Это может не прекратиться даже тогда. Стук, предназначенный для того, чтобы все ваши соседи узнали, что кто-то пришел за вами глубокой ночью и не уйдет, пока не заберет вас.

Стук. Стук. Стук.

Я, должно быть, проспал зуммер на первом этаже, потому что кто-то стоял прямо за дверью моей квартиры. Я знал, что это не может быть Том. У него был свой ключ. Но я понятия не имел, что это будет другой полицейский.

Его рука все еще была в воздухе, когда я открыл. Его комическое лицо под шлемом было маленьким и красным. Я оглянулся в поисках Тома, думая – в состоянии наркотического сна, – что, возможно, это какая-то шутка. Их было еще трое. Двое – в форме, как и тот, который стучал, и один – в штатском: отворачивается, глядит вниз, на лестницу. Я посмотрел еще раз. Но Тома нигде не было.

– Патрик Фрэнсис Хэзлвуд?

Я кивнул.

– У меня есть ордер на ваш арест по подозрению в совершении грубых непристойных действий с Лоуренсом Седриком Коулманом.

– С кем?

Краснолицый усмехнулся.

– Это то, что все они говорят.

– Это какая-то шутка?

– Это они тоже говорят.

– Как вы сюда попали?

Он посмеялся.

– У вас очень услужливые соседи, мистер Хэзлвуд.

Пока он зачитывал стандартный текст: «Все, что вы скажете, может быть записано и использовано в качестве доказательства…», – я ничего не мог придумать. Я уставился на глубокую ямочку на его подбородке и пытался понять, что могло произойти. Затем его рука легла мне на плечо, и ощущение этой полицейской перчатки заставило реальность происходящего начать просачиваться в мой мозг. Моей первой мыслью было: на самом деле это Том. Они знают обо мне и Томе. Что-то – какой-то полицейский кодекс – мешает им произнести его имя, но они знают. Иначе зачем бы они были здесь?

Они не надели на меня наручники. Я пошел тихо, думая, что чем меньше буду суетиться, тем менее ужасно это может быть для него. Краснолицый мужчина, которого, как я позже узнал, звали Слейтер, сказал что-то об ордере на обыск; я не видел такого документа, но, когда Слейтер увел меня, двое других мужчин в форме ворвались в мою квартиру. Нет, «ворвались» – это слишком драматично. Они проскользнули внутрь, ухмыляясь. Я знал, что мой дневник лежит открытым на столе в моей спальне. Им не потребуется много времени, чтобы найти его.

Казалось, Слейтеру все это занятие наскучило. Когда мы ехали по городу на «Черной Марии»[67], он начал болтать со своим коллегой в штатском о другом деле, в котором ему пришлось «прикончить» преступника. Его жертва плакала, «как и моя мама, когда я сказал ей, что собираюсь стать копом». Они захихикали как школьники.

Оказавшись в комнате для допросов, стало ясно, кто такой Лоуренс Коулман. На стол бросили нелестную фотографию мальчика. Знал ли я этого молодого человека? Неужели я, как он сказал в своем заявлении, «уговорил его взять» за пределами Блэк Лайон? Совершил ли я с этим человеком грубые непристойные поступки в указанных общественных местах?

Я чуть не рассмеялся от облегчения. Речь шла не о Томе, а о темноволосом юноше из «Аргайл».

– Нет, – ответил я, – не совершал.

Слейтер улыбнулся.

– Будет лучше, – сказал он, – если ты скажешь правду и признаешь себя виновным.

Что я сейчас помню, так это количество пятен от чая на сломанном столе и то, как Слейтер ухватился за край стула, наклонившись вперед.

– Признание вины, – сказал он, – часто избавляет от многих неприятностей. Неприятностей для тебя. И неприятностей для твоих товарищей.

Краснота с его щек исчезла, а складки вокруг рта отчетливо проявились в лучах верхнего света.

– В таких случаях часто