страдают семья и друзья. – Он покачал головой. – И всего этого так легко избежать. Это разбивает мне сердце.

Холодная паника прокатилась по моей груди. Возможно, это все-таки было связано с Томом и это был способ Слейтера спасти друга и коллегу.

Я посмотрел ему в глаза.

– Понимаю, – сказал я. – И теперь припоминаю это: я действительно встретил того молодого человека, и мы трахались прямо здесь, в туалете, но нам обоим это понравилось.

На лице Слейтера промелькнула короткая улыбка.

– Это облегчит работу присяжных, – сказал он.

* * *

Сегодня в девять утра ко мне в камеру вошел надзиратель, Беркитт. Беркитт имеет репутацию садиста, но я еще не видел никаких доказательств этого. Это стройный высокий мужчина с большими карими глазами и коротко стриженной бородой; он был бы красив, если бы не его несуществующий подбородок. Он ничего не говорил несколько мгновений. Просто стоял передо мной и медленно разворачивал мятную конфету.

Затем:

– Хэзлвуд, пошевеливайся. Посещение мозгоправа.

Мозгоправ? Я все еще не разбираюсь во всем этом тюремном сленге. Некоторые слова будоражат воображение, хотя и ужасны. Например, выражение «сухая ванна» для обозначения обыска раздетого арестанта кажется мне особенно подходящим.

Беркитт сунул конфету в рот, слегка подтолкнул меня в плечо и не счел нужным объясниться. Пока мы шли, он держался очень близко, говоря: «Вам, педикам, здесь удобно, не так ли? Много дел». Итак, я подумал, вот откуда берется его репутация: он знает, что тюремный табак оставляет во рту вкус и текстуру собачьей задницы, и поэтому мучает нас своей мятной свежестью.

Мы вышли из Д-сектора по длинному коридору, через несколько запертых дверей, во двор, через запертые же ворота в чудесное место: больничное крыло. До меня доходили слухи о существовании этого чистого нового здания, и я знаю людей, которые перепробовали все, включая попытки обжечь собственные руки на кухне горячим маслом, чтобы пробыть там совсем немного.

Как только мы оказались в белых стенах этого здания, меня поразил запах новой штукатурки. После тюремных запахов вареной капусты и зловонного пота сотен перепуганных немытых мужчин этот новый запах вызвал у меня слезы на глазах. Пахло почти как хлеб. Я даже задался вопросом, на что будет похожа недавно оштукатуренная стена, если ее лизнуть. Стало ярче. Большие окна тянулись по всему коридору, заливая все помещение светом.

Беркитт ткнул пальцем между моих лопаток. «Наверх». Наверху обнаружилась дверь с надписью «Доктор Р. А. Рассел», набранная современным серебряным шрифтом. Беркитт развернул очередную карамельку и начал рассасывать ее, не сводя с меня глаз. Затем постучал в дверь.

– Входите.

В камине ревел огонь. Под моими ногами лежал новый ковер. Хоть это и было тонкое синтетическое чудовище – разноцветные кубики на ярко-синем фоне, – ощущать его под моими ботинками было чудесно. Стоя там, я внезапно почувствовал, будто меня подобрали с пола.

Из-за стола поднялся мужчина.

– Патрик Хэзлвуд?

– Да.

– Я доктор Рассел.

Ему не могло быть больше двадцати восьми. Ямочки на пухлых щеках. Одет в свободный расстегнутый блейзер. Его новехонький ремень врезался в плоть его пухлого живота. Он не выглядел устрашающе, но я все еще понятия не имел, чего от него ждать.

– Спасибо, Беркитт, – сказал он, улыбаясь хмурому надзирателю.

– Буду снаружи, – сказал Беркитт, хлопнув дверью.

Рассел посмотрел на меня.

– Садитесь.

Это был неожиданный приказ. Полагаю, соблазненный ковром, огнем и юными щеками Рассела, я почти ожидал услышать слово «пожалуйста».

Он устроился в своем кожаном офисном кресле и взял авторучку. Несмотря на комфорт в комнате, мой стул был знакомого деревянного типа. Он, должно быть, заметил, что я смотрю на него с разочарованием, потому что сказал:

– Я работаю над этим. Глупо ожидать, что человек будет говорить свободно, сидя на школьном стуле. Никто не рассказывает учителю свои секреты, верно?

Ну конечно, подумал я. Он психиатр. Я немного расслабился. Я не верил, что они могут предложить какое-либо «лечение», но мне всегда было любопытно, каково это – посетить одного из них.

– Итак, начнем с того, что вы мне расскажете, как поживаете.

Я ничего не сказал. Я потерялся в принте «Танца» Матисса, висевшем над его столом: первое произведение искусства, которое я увидел за три месяца. Его яркие цвета казались почти непристойными в своей красоте.

Рассел проследил за моим взглядом.

– Прекрасно, не правда ли? – спросил он.

Я не мог говорить целую минуту. Он ждал, снова и снова вертя пером. Тогда я выпалил:

– Вы повесили это, чтобы замучить пациентов до признания?

Он стряхнул с колена воображаемый кусок ворса.

– Я здесь не для признаний. Есть священник, который с радостью будет их выслушивать каждое воскресенье. Вы верующий?

– Ни в одного бога, осуждающего многих.

– Многих… таких, как вы?

– Таких, как все.

На некоторое время воцарилась тишина.

– Меня интересует, почему вы видите пытку в этой фотографии.

– Я бы подумал, что это довольно очевидно.

Рассел приподнял брови. Ждал.

– Это напоминание о красоте. О том, что находится за этими стенами.

Он кивнул.

– Вы правы. Но некоторые могут найти красоту, где бы они ни оказались.

– В этом месте ее не так много.

Еще одна долгая пауза. Он трижды постучал ручкой по блокноту и внезапно улыбнулся.

– Вы хотите вылечиться? – спросил он.

Я почти фыркнул. Сдержал себя, когда почувствовал напряженность серьезного взгляда Рассела.

На этот вопрос было легко ответить. Хотел ли я проводить больше времени здесь, в этой светлой теплой комнате, болтая с Расселом у камина? Или я хотел, чтобы меня отправили обратно в камеру?

– Да, – сказал я. – О да.

Встречаемся раз в неделю.

Я говорю, что делаю все возможное, дабы не думать о Томе, но, конечно, Том – это в основном то, о чем я думаю. И это ад. Хотя бы потому, что чем больше думаю о нем, тем больше не могу понять причины, по которым мы не могли быть вместе. Чем больше думаю о нем, тем меньше плохого или сложного вспоминаю. Все, что я помню, – это его сладость. И это самое тяжелое. Тем не менее мой разум продолжает возвращаться к нему. Продолжает возвращаться в Венецию. Особенно в водное такси, которое мы взяли глубокой ночью, чтобы добраться до города через лагуну. Мы забрались в сияющую деревянную каюту, сели вместе на корме лодки, и наш капитан закрыл люк, чтобы мы могли уединиться. Затем мы мчались по волнам так быстро, что не могли перестать смеяться над смелостью этой маленькой лодки на черной воде. «Вжум» – мы тронулись. Ускорились. Наши бедра соприкоснулись. Наши тела соединились скоростью. А