Смиряясь, старец вздохнул и, шаркая, провел нас в библиотеку, где зажег аргандову лампу и снова исчез в темном коридоре. Чуть погодя мы услышали, как тяжело он дышит, поднимаясь по лестнице.

Присев на диван, я поставил все еще завернутую шкатулку рядом, пока Линч кружил по комнате, разглядывая украшавшие ее предметы. Довольно скоро он остановился перед большим гравированным портретом в тяжелой золоченой рамке, висевшим над каминной полкой.

– Бывают же в жизни такие уроды, – заметил Линч.

Встав с дивана, я подошел, встал рядом с констеблем и вгляделся в изображенного на портрете человека. Это был свирепого вида мужчина с прыщавым носом, щетинистыми бровями и исключительно острой козлиной бородкой, какую часто можно видеть на лубочных картинках, представляющих черта. Одет он был на манер ренессансного ученого, а в руке сжимал скальпель.

– Если не ошибаюсь, – сказал я, – этот грозный тип – анатом шестнадцатого века, доктор Пьетро Бальони. Один из самых просвещенных ученых своего времени, Бальони был известен публичными уроками анатомии, которые он устраивал несколько раз в году в амфитеатре университета в Болонье.

– Публичные уроки анатомии? Хотите сказать, что люди приходили посмотреть, как он копается в трупах? – подивился Линч.

– Толпами, – ответил я. – Публичные анатомические сеансы Бальони были одним из самых популярных зрелищ того века. В амфитеатре яблоку негде было упасть, хотя входная плата равнялась нашим пяти долларам.

Линч покачал головой и прищелкнул языком.

– Глазастые итальяшки, – пробормотал он, словно желая сказать: «Чего еще ждать от этих иностранных ублюдков?»

– Увлечение мрачным, мерзким, отвратительным нельзя приписать какой-то одной национальности, констебль Линч, – заметил я. – Скорее, это общечеловеческая черта. Вы сами сегодня видели любопытную толпу возле дома бедной миссис Рэндалл. К счастью или к несчастью, есть что-то общее в нашей природе, что заставляет нас уступать мрачному искушению смерти, – возможно, потому что, глядя прямо в ее омерзительный лик, мы надеемся снять покровы с ужасной тайны.

– Славно сказано, мистер По, – раздался сзади чей-то звучный голос. – Стало быть, вы нечто вроде эксперта по данному вопросу, не так ли?

Обернувшись, я увидел перед собой высокого мужчину средних лет, столь разодетого и лощеного, что трудно было представить, будто его только что подняли с постели. Лицо его было примечательно. Черты – точеные, как на греческом медальоне, – за исключением подбородка, странно широкого и выступающего, что в значительной мере портило в прочих отношениях привлекательную наружность. Его лоб, как сказали бы френологи, свидетельствовал о чрезвычайно высоко развитом интеллекте. Шелковистые кудри разительно оттеняли присущую ученым бледность.

– Так вы По, писатель? – продолжал джентльмен.

Слегка поклонившись в знак признательности, я сказал:

– А, я полагаю, вы – доктор Мак-Кензи?

– Он самый, – ответил джентльмен. – Должен сказать, это совершенная неожиданность. Я с восхищением читал многие из ваших рассказов, мистер По. Особенно тот, где говорится о молодом человеке, которого ввели в месмерический транс in articulo mortis[20].

– Странный случай с месье Вольдемаром, – ответил я. – Это тоже один из моих любимых.

– Чушь, разумеется, – осклабясь, сказал Мак-Кензи. – Но очень-очень занимательно.

Покровительственный тон этого замечания не мог не задеть меня.

– Он был задуман не как научное эссе, – довольно холодно ответил я, – а скорее как беллетристическое произведение, призванное вызвать сильную эмоциональную реакцию у читателя.

– Что, как правило, и происходит, – ответил Мак-Кензи и, повернувшись к моему спутнику, сказал: – А вы – констебль?..

– Линч, – ответил мой спутник, окидывая врача откровенно оценивающим взглядом. – Эдмунд Линч.

– Ах да, – сказал Мак-Кензи, который, что от меня не ускользнуло, так и не предложил нам сесть. – Итак, джентльмены, скажите же наконец, что у вас за срочное дело, которое не может подождать до утра?

– Вы когда-нибудь слышали о дантисте по имени Марстон? – спросил Линч.

– А, этот человек с закисью азота? – откликнулся Мак-Кензи. – Как же, наслышан. Я даже присутствовал на его представлении несколько месяцев назад. А что с ним?

– Он мертв, – сказал Линч. – Убит.

– Какой ужас, – сказал Мак-Кензи, казалось искренне удивленный этим известием. – Но я все же не понимаю, что вы здесь делаете?

Вместо ответа я шагнул к дивану, ухватился за концы накидки, скрывавшей шкатулку доктора Фаррагута, и жестом фокусника сдернул ее.

– Вы когда-нибудь видели это? – спросил я.

Мак-Кензи разинул рот, и я услышал его резкий, глубокий вдох. Однако это не был вздох узнавания, скорее напротив: реакция человека, который впервые видит такую прекрасную вещь и невольно изумлен.

– Великолепно, – сказал он. – Что это?

Я объяснил, что это уникальная, ручной работы шкатулка, принадлежащая доктору Эразму Фаррагуту из Конкорда.

– Фаррагут? – сказал Мак-Кензи. – Вы имеете в виду этого шарлатана, который утверждает, что все болезни якобы можно вылечить жгучим перцем?

Будучи предупрежден доктором Фаррагутом, что Мак-Кензи на публике придерживается чрезвычайно презрительного отношения к томсонианскому методу, я пропустил мимо ушей это язвительное замечание и просто ответил:

– Да, это именно тот джентльмен, о котором я говорю.

– Но какое отношение это имеет к Марстону?

– В понедельник, – ответил я, – эту шкатулку, где доктор Фаррагут хранил свои самые ценные естественные препараты, украли из его дома. Не более часа назад ее нашли среди вещей доктора Марстона. Однако ингредиенты доктора Фаррагута исчезли.

Говоря, я внимательно следил за лицом доктора Мак-Кензи, отыскивая какие-нибудь видимые знаки – красноречивое подергивание губ, стиснутые челюсти или моргающие веки, – могущие указать на преступную причастность Мак-Кензи к краже тайн доктора Фаррагута. Однако на лице его отражалась лишь все растущая растерянность.

– Вместо того, что здесь хранилось, в шкатулке оказались человеческие зубы, – продолжал я. – Доктор Марстон явно использовал их при изготовлении протезов для своих пациентов.

– По считает, что их вырывали у мертвецов, – вмешался Линч.

А, понимаю, понимаю, – сказал Мак-Кензи. Поглаживая свою прогнатическую челюсть, он уткнулся глазами в пол и сказал, словно разговаривая вслух с самим собой: – Так вот, значит, кому он их продавал.

– Он? – сказал я. – Разрешите поинтересоваться, кого вы имеете в виду?