– Что оно собой представляет?

– В Индии произрастает так называемое стрихниновое дерево. Его семена содержат стрихнин, высокотоксичный алкалоид, который, как рассказал мне один из моих ребят, нацистские врачи использовали во время Холокоста.

– Нацисты? – Прист навострил уши.

– Да, – продолжал Роулинсон, похоже, не заметив реакции Приста. – Этот яд давали узникам концлагерей, в частности это практиковалось в Бухенвальде, располагавшемся в Германии. Обычно его подмешивали в пищу. Затем врачи наблюдали за тем, как он действует и как быстро различные его разновидности убивают людей. Но оказалось, что все эти разновидности не очень эффективны.

– По-моему, они как раз весьма эффективны, – заметил Прист.

– Я имею в виду не их способность убивать.

– А что же?

– Знаешь, средняя доза яда лягушки ужасный листолаз за несколько минут может убить десять тысяч мышей или от десяти до двадцати человек. Те восхитительные полосатые крылатки, которых ты держишь в своей квартире, могли бы убить тебя примерно за сутки, если бы тебе не повезло иметь на них аллергию. Яд, введенный жертве в том случае, который начинал расследовать я, находится в интервале между тем и другим, но цель здесь явно состояла не в том, чтобы убить, или же это была второстепенная цель.

– Так в чем же состояла главная цель? – Прист почувствовал, как его пробирает дрожь.

Он уже знал ответ.

– Они хотели посмотреть, как этот сукин сын будет мучиться, – произнес инспектор настолько тихо, что Присту пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать. – Этот яд действует на нервы, находящиеся в спинном мозге. Он вызывает невообразимую боль, но содержащиеся в нем нейротоксины не дают головному мозгу отключить организм, как это обычно бывает, если болевое ощущение зашкаливает. Каждая мышца в теле растягивается и спазмирует. Кислород не поступает в кисти, ступни и лицо, в результате чего они сморщиваются и синеют. Жертвы этого яда блюют и ходят под себя. А тело сводят такие жуткие судороги, что спина изгибается вплоть до перелома позвоночника. Больше всего это похоже на одержимость бесами.

– Ты сказал, что стрихнин был модифицирован, да? – уточнил Прист.

– По всей вероятности. Если так, то этот яд – самое отвратительное химическое вещество, которое когда-либо производил человек.

В разговор вмешалась Джессика:

– А почему вы сказали «они»? Вы сказали, что они просто хотели посмотреть на мучения жертвы.

Роулинсон осушил свою кружку с кофе.

– Мы нашли свидетельства того, что в той хижине, помимо жертвы, находилось по меньшей мере шесть человек. И у нас были основания полагать, что они оставались там, чтобы понаблюдать за его агонией.

– Почему вы так решили? – спросила Джессика.

– Там стояло шесть стульев, аккуратно выстроенных в ряд, как в театре.

– Так вот в чем дело, – пробормотал Прист. – Они от этого тащатся. Как при просмотре порнографических фильмов с пытками.

– Да, только они, похоже, получают удовольствие от наблюдения за такой пыткой, во время которой жертва сама сдирает с себя кожу.

– Вы сказали – «похоже, получают», – заметила Джессика. – Употребив настоящее время.

– Верно.

– Выходит, этот случай – не единственный?

Тифф вынул из-под скамейки сумку, которую Прист до этого не замечал. И, достав из нее пачку бумаг, молча передал их собеседнику.

Чарли быстро их просмотрел и хмыкнул.

– Стало быть, ты понял, зачем мы к тебе едем.

– Догадался, – признался инспектор. – Ты обычно появляешься там, где происходит нечто из ряда вон.

Прист отдал бумаги Джессике.

– Как они к тебе попали? – обратился он к Роулинсону.

– Я внимательно выслушал комиссара, когда говорил, что расследованием этого дела теперь займутся другие, а я должен вообще забыть об увиденном. Но потом я сделал несколько телефонных звонков и обнаружил, что и у других офицеров полиции были подобные случаи. У вас в руках сейчас бумаги по двум, но их значительно больше.

– Похоже, тут действует целая организация, – предположил Прист.

– Да, что-то в этом духе.

Джессика вздрогнула.

– Почему вы… – Она запнулась. – Почему вы решили, что они получают удовольствие, наблюдая за мучениями? Почему вы думаете, что это не…

Роулинсон повернулся к ней:

– Прошу прощения за то, что вынужден буду вам сказать. Я старался вычеркнуть из памяти эту деталь с тех самых пор, как вошел в эту забытую богом хижину. Ты знаешь, как это бывает, Прист. До этого я никогда не реагировал подобным образом ни на одно из мест преступлений, но после того, как побыл всего несколько минут рядом с потерпевшим, меня вывернуло наизнанку. Но и это не всё. Мы обнаружили… – Инспектор сглотнул. – Мы обнаружили там кое-какие телесные жидкости. Кровь и желчь принадлежали потерпевшему, но рядом с одним из стульев была найдена сперма, которая потерпевшему не принадлежала.

Прист задумчиво потер подбородок. Джессика придвинулась к нему еще ближе. Роулинсон же опять принялся вглядываться в даль.

– Ты сказал, что кто-то из твоих ребят упомянул в этой связи нацистов, – напомнил Чарли.

– Да, он говорил о докторе-нацисте Шнайдере, который работал в Бухенвальде. Он будто бы специализировался на пытках заключенных с применением яда. И некоторые охранники любили за этим наблюдать. Лично я этому верю. – Роулинсон покачал головой. – Не перестаю поражаться, насколько распространены самые мерзкие и тошнотворные проявления зла.

– Ты любишь музыку?

Это был вполне невинный вопрос, но Джессика встретила его презрительной гримасой. Прист расценил ее молчание как «нет» и снова перевел взгляд на дорогу. Первые десять миль обратного пути в Лондон прошли в почти полном молчании. Прист ощутил разочарование. Музыка играла в его жизни важную роль.

Джессика изучала бумаги, которые передал им Роулинсон, перечитывая каждую страницу по два-три раза и жадно впитывая информацию.

– Роулинсон что-то говорил о нацистах, – сказала она наконец, не поднимая глаз.

– В самом деле?

– И Скарлетт тоже говорила тебе о них.

– Вы беседовали?

– А тебя это удивляет?

– Конечно, нет. Извини, я ничего такого не имел в виду.

– Ладно, хорошо, – раздраженно произнесла Джессика. – Итак, мы говорили о нацистах.

– Как думаешь, Майлз был нацистом?

– Думаю, это возможно. – Она замолчала, думая. – Во всяком случае, все его имена пользователя в социальных сетях кончались одними и теми же цифрами. Восемьдесят восемь.

– И что с того?