Мистер и миссис Кун ненавидели друг друга и жили отдельно, хоть и под одной крышей. Она была домохозяйкой, и они оба обожали своих детей. У мистера Куна была пожилая мать восьмидесяти лет, с которой мы близко общались. Старая леди обеспечивала всю семью. Она не знала о моей histoire[47] с l’oncle и рассказала мне, что когда-то ее невестка внезапно сильно заболела и чуть не умерла. Я решила, что пережитое заставляет ее изо всех сил держаться за брата. Полагаю, она вытянула из него обещание больше никогда со мной не видеться. Мистер Кун был веселым человеком, и Лоуренс с Арпом нашли с ним общий язык. Он говорил, что я должна поехать с ним в Африку и помочь ему справиться с эпидемией сифилиса среди коренных жителей. Я не отнеслась к его предложению всерьез. Когда к Нелли приехал ее двадцатипятилетний друг из Африки, все семейство Кунов пришло в ужас. Мистер Кун пришел к нам, чтобы познакомиться с ним за ужином, и весь вечер молодой человек рассказывал ему о положении негров в Европе и Африке. Он был интеллектуалом и очень хорошо говорил. Позже он стал президентом Дагомеи.

В конце лета Джорджо Джойс, живший неподалеку от шато, отправил мне мои картины. Они несколько недель провели на вокзале в Анси, прежде чем мы об этом узнали, но нам все равно негде было их хранить. Мы с Нелли каждый день ходили проверять, все ли с ними в порядке. Мы накрыли ящики брезентом и, чтобы уберечь их от дождя, передвинули подальше от того места, где протекала крыша. Они провели на quai de petite vitesse[48] несколько месяцев.

Будучи еврейкой, я не могла вернуться в Париж, но хотела где-то выставить свои картины. Нелли дружила с Андре Фарси, директором Музея Гренобля. Ему нравилось искусство модернизма, и я послала ее к нему за помощью. Она вернулась без определенного ответа, но передала мне, что я могу отправить картины в музей, и там они как минимум будут в сохранности. Это был лучший вариант, чем quai de petite vitesse. Мы немедленно выслали их и последовали за ними сами.

Мсье Фарси сам был в затруднительном положении: он едва не потерял пост директора и в итоге позже оказался в тюрьме. Из-за правительства Виши он мало что мог для меня сделать. Он хотел устроить выставку моих картин, но очень боялся и постоянно ее откладывал. Музейную коллекцию искусства модернизма он предусмотрительно спрятал в подвале, опасаясь визита Петена в Гренобль. Он предоставил мне полную свободу в своем музее, где я распаковала картины и сделала фотографии. Я могла приводить друзей и показывать им их; по сути я могла делать что угодно, только не развешивать полотна. У меня была собственная комната, где они все стояли, прислоненные к стенам. Мсье Фарси так и не назначил дату проведения выставки, объясняясь тем, что сначала ему надо все утрясти с правительством Виши. Он не хотел, чтобы я забирала картины, но после шести месяцев мое терпение лопнуло, и я сказала, что уезжаю в Америку. Он умолял меня оставить картины у него. Я не имела никакого желания доверять ему, но и не представляла, как вывезти их в Америку. Тем не менее я знала, что ни за что не отправлюсь без них.

Мсье Фарси был смешным, невысоким круглым мужчиной пятидесяти с лишним лет. Ему нравилось проводить время вдали от дома и обожающей его жены. Каждый раз, когда мы приглашали их на ужин, он приходил один и находил какое-нибудь оправдание для отсутствия супруги. Позже я узнала, что он ни разу не передал ей моих приглашений. Он был очень весел в компании нас с Нелли и рассказывал замечательные истории. В молодости он был велогонщиком и участвовал в «Тур де Франс». По его нынешнему облику в это с трудом можно было поверить. Однажды вечером после шести, когда мы сидели в музее, он взял меня за руку и стал гладить мою ладонь. Он тихо спросил меня, чувствую ли я что-то. Я твердо ответила, что никакого волнения не испытываю, поскольку внезапно осознала, что с его слабостью к женщинам он наверняка только и делает, что занимается с ними любовью в музее после закрытия. Он постоянно ездил по Франции с лекциями, и мы гадали, почему он всегда приезжает позже, чем его ждет жена. Он любил модернистское искусство, но совершенно в нем не разбирался. Он часто спрашивал меня об авторах моих картин, и каждый раз, когда мы доходили до Маркусси, он неизменно переспрашивал: «Кто? Бранкузи?» Ему нравилось одно мое полотно Виейра де Силва, но он думал, что это Клее. Уезжая из Гренобля, я предложила ему оставить себе либо эту картину, либо Танги. Он в сотый раз спросил меня, Клее ли это; я ответила, что нет, и он выбрал Танги. Несмотря на все это, он умудрился собрать неплохую коллекцию современных картин для своего музея при полном отсутствии какого-либо спонсирования. По этой причине он, вероятно, плохо ладил с правительством Виши, которое его чуть не уволило.

Через Нелли я до этого познакомилась с Робером Делоне и его женой Соней. Тридцать лет тому назад он был выдающимся и уважаемым художником. Я хотела купить одну из его картин того периода, поскольку нынче он рисовал кошмарно. Он имел глупость попросить у меня за нее восемьдесят тысяч франков, так что, разумеется, сделка не состоялась. Путцель нашел другое полотно того же года у Леонса Розенберга за десять тысяч. Когда я жила в Гренобле, Делоне с женой оказались отрезаны от своего дома на оккупированной территории и перебрались на юг Франции. Им удалось спасти несколько картин, и теперь они пытались продать мне одну из них. Они писали и звонили Нелли ежеминутно, умоляя меня купить тот холст, от которого я отказалась в Париже. Мне это так надоело, что я в итоге предложила за него сорок тысяч франков.

Делоне приехал в Гренобль и был очарователен. Мне кажется, большинству художников идет на пользу отсутствие компании их жен. Он привез с собой свою картину. Он любезно согласился отреставрировать для меня холст Глеза, который я купила в Париже у вдовы брата Марселя, художника Раймона Дюшан-Вийона, погибшего в Первую мировую. Когда Делоне собрался уезжать, я подарила ему своего дорогого кота Энтони, потому как больше не могла жить в одной комнате с двумя зловонными созданиями. Делоне обожал котов и сразу полюбился моему. Вскоре после этого Делоне сильно занемог и стал часто писать мне письма о своем здоровье и коте. Я не догадывалась, что он умирает, и известие о его смерти сильно опечалило меня.

Лоуренс решил, что безопаснее всего для нас будет отправиться весной в Америку: над нами постоянно висела угроза полной оккупации Франции, и мы знали, что однажды США окажутся втянуты в войну. Американский консул уже полтора года уговаривал нас уехать, но обновить паспорта для нас оказалось не так-то просто. Нам нужно было думать о детях и учитывать вероятность того, что мы можем остаться отрезанными от Америки и без денег. Еще хуже, очевидно, была перспектива попасть в концентрационный лагерь. Я намеревалась отправиться в Виши на встречу с нашим послом и организовать переправку моих картин. В итоге всю зиму мы провели замурованные в снегу и не могли никуда поехать. Как раз в этот момент, словно по милости небес, в Гренобль прибыл Рене Лефевр Фоне.

Когда Рене приехал в Гренобль, мы с Нелли без конца ужасно ссорились, и я настойчиво пыталась отправить ее жить в Лион. Ее африканский друг работал там в университете. После расставания наши отношения сразу наладились. По сути мы ссорились на ровном месте, но мне правда гораздо легче работалось над каталогом моей коллекции в одиночестве. Я печатала по несколько часов в день; в моей комнате было очень холодно, и администратор отеля сдал мне для работы небольшой кабинет. Арп написал предисловие к каталогу, и я надеялась, что еще одно напишет Бретон. Лоуренс никак не мог взять в толк, из-за чего мы ругаемся, хотя я каждый раз, когда он приезжал в Гренобль, бурно пыталась ему что-то разъяснить. Он назвал это «Битвой при Гренобле».