Рене был партнером парижской фирмы, которая занималась перевозкой моих картин из Парижа в Лондон, когда там была моя галерея. Я рассказала ему о своих бедах, и к моему огромному удивлению, он ответил, что нет ничего проще, чем отправить картины из Гренобля в Америку как мои личные вещи — если, разумеется, добавить к ним какое-то количество таковых. Он предложил мне отправить с ними мою машину, которая уже шесть месяцев стояла в гараже — водить ее запрещалось из-за дефицита бензина. Затруднение заключалась только в том, что я забыла, в каком гараже я ее оставила. В итоге мы обошли все гаражи Гренобля и в конце концов ее нашли. Нам требовалось разрешение мсье Фарси, чтобы забрать картины, после чего мы с Рене вдвоем упаковали их в пять ящиков вместе с моим бельем и одеялами. Несомненно, Рене оказал мне огромную услугу, но к тому времени между нами уже завязался роман, поэтому он был рад мне услужить. Наши отношения продлились два месяца и принесли мне много радости. Так что с упаковкой ящиков мы не слишком торопились.

После этих двух месяцев я сбежала от Рене в Марсель. Это была моя вторая поездка туда за ту зиму. Для начала расскажу о первой.

В Гренобле я получила телеграмму от новой жены Танги, Кей Сейдж, которая просила меня о помощи, в том числе материальной, в отправке пятерых известных европейских художников в США. Когда я спросила, кто же эти художники, я получила ответ: «Андре Бретон, его жена Жаклин Бретон и дочь Об, Макс Эрнст и доктор Мабий, врач-сюрреалист». Я возразила, что доктор Мабий не является известным художником, как и Жаклин с Об, но все же согласилась оплатить проезд семьи Бретон и Макса Эрнста. Еще я пыталась спасти Виктора Браунера, который написал мне с просьбой о помощи. Он прятался в горах и жил как пастух, и поскольку он был евреем, я боялась, что его может настигнуть большая беда. Бретон был в Марселе, и я с намерением решить сразу все вопросы отправилась в марсельский Чрезвычайный комитет по спасению.

Вариан Фрай, глава комитета, собрал огромное количество денег и раздал их нуждающимся беженцам, многие из которых скрывались от гестапо. Он подпольно переправлял их в Испанию и Португалию или Африку, а оттуда — в Америку или на Кубу. Он также помогал вернуться на родину британским солдатам, которые оставались во Франции после Дюнкерка и хотели присоединиться к де Голлю. Правой рукой Фрая был Даниэль Бенедит, который раньше состоял на службе у префекта полиции Парижа. Им помогала жена Бенедита, британка Тео, и множество других полезных людей. С ними была красивая американская девушка Мэри Джейн Голд, которая жертвовала на их благородное дело несметные суммы и сама трудилась вместе с ними. Они все жили в огромном ветхом шато «Бель-Эйр» близ Марселя. Бретон с семьей на тот момент были их гостями. Здесь Бретон устраивал приемы и окружил себя сюрреалистами. Перед моим приездом Бретона, Фрая, Мэри Джейн Голд и Бенедита арестовали и несколько дней на протяжении визита Петена в Марсель держали в изоляции на корабле. В конце концов им удалось тайно передать письмо для американского консула, который вызволил их.

Фрай попросил меня приехать и работать на комитет. Он хотел, чтобы я заняла его место на время его краткого отъезда в США. Меня так напугал их арест, вся эта атмосфера подполья в Марселе и непонятные мне махинации, что я обратилась за советом к американскому консулу. Я хотела понять, кого же на самом деле представляет комитет. Консул порекомендовал мне не впутываться. Он не сказал мне почему, и я даже не догадывалась, какую опасную работу делает Фрай. Американское правительство постоянно пыталось вернуть его в США, чтобы избежать конфликта с правительством Виши. Однако он держался до самого конца. Пока я жила в Гренобле и думала только об искусстве, я не имела представления о подполье и его жизни.

Марсель находился во власти черного рынка; все незаконно добывали визы, паспорта, еду и деньги. Позже я к этому привыкла, но поначалу была в ужасе. Дав Бретону и Фраю какое-то количество денег, я вернулась в Гренобль.

Когда я пообещала оплатить проезд Макса Эрнста в Америку, Лоуренс и Рене предложили мне попросить у него взамен картину. Я написала ему, и он ответил, что с радостью готов на это и даже приложил фотографию подходящего на его взгляд полотна. Это была неплохая картина, но по фотографии она не произвела на меня большого впечатления. Я ответила, что предпочла бы этому замечательному маленькому холсту какой-нибудь другой.

Тем временем Эрнст написал мне с просьбой выслать ему тысячу франков и письмо для его адвоката с подтверждением того, что я видела у него дома скульптуры и что их стоимость составляет как минимум сто семьдесят пять тысяч франков. Судя по всему, Леонора Каррингтон сошла с ума и в попытке спасти дом от немцев отдала его какому-то французу. Ей не приходило в голову, что он может воспользоваться ситуацией и присвоить всю их собственность. Вернувшись из концентрационного лагеря и узнав о произошедшем, Макс Эрнст пытался вернуть хотя бы скульптуры, которые украшали его дом. Картины свои ему удалось вынести под покровом ночи. Я видела фотографии его скульптур в журнале «Кае д’ар» и с радостью помогла ему в этом. Макс Эрнст славился любовью к молоденьким девушкам, и Рене как-то спросил у меня: «Что бы ты стала делать, если бы Эрнст сбежал с твоей дочерью?» Я сказала: «Я бы скорее сбежала с ним сама». Эрнст до этого рассказал мне в письме, как исчезла Леонора и что, скорее всего, она уехала в Испанию и сошла с ума. На словах он казался очень сдержан, но позже я узнала, как сильно он все еще был в нее влюблен.

Когда я приехала в Марсель во второй раз, обстановка в шато была уже совсем другой. Больше там не царствовал Бретон — он наконец получил все документы и уехал с семьей в Америку. Придворные сюрреалисты исчезли, но Макс Эрнст все еще жил там, надеясь на скорый отъезд. На станции меня встретил Браунер.

В первый же день мы встретились с Эрнстом в кафе и договорились на следующий день посмотреть в шато его картины. Я не видела Макса Эрнста два года, с тех пор как мы с Путцелем были у него в мастерской, и пережитое в концентрационных лагерях, без сомнения, сильно состарило его. Он выглядел очень загадочно в своем черном пальто. Он был рад встрече и очень хотел показать мне свои новые картины. На следующий день мы с Браунером пришли в шато, и Эрнст устроил для нас замечательную экскурсию. По-моему, он расстроился, что его старые работы вызвали у меня куда больше восторга — я желала купить их все — чем новые, которые, по правде говоря, я тогда не поняла. Увы, мне не удалось скрыть от него свои впечатления. Мы пришли к соглашению, по которому помимо тех денег, что уже дала Эрнсту, я должна была заплатить ему еще две тысячи долларов и взамен могла взять любые картины, какие пожелаю. Браунер лихорадочно пытался отобрать коллажи исторической ценности, и Эрнст сказал, что я могу забирать их все. Он был с нами до крайности щедр. В конце мы отпраздновали все это бутылкой вина, которую Эрнст привез из своего виноградника в Сен-Мартен-д’Ардеш. На следующий день ему исполнялось пятьдесят лет, и мы решили устроить вечеринку.

Утром мы встретились с Рене на улице Ла Канебьер, и я предложила ему пойти к Эрнсту. Я попыталась уговорить его вывезти несколько картин Макса, которые тот оставил в деревне, но от этого предложения Рене уклонился. Эрнст пригласил нас в честь дня своего рождения перекусить дарами моря в vieux port[49], а после этого мы пошли в подпольный ресторан вместе с Фраем и прекрасно поужинали. Рене, составивший нам компанию, должен был в тот вечер уехать в Гренобль, но я пожалела его, поскольку он всю прошлую ночь провел стоя в поезде, и разрешила ему остаться у меня на ночь и уехать наутро.