Аполлон Григорьевич метким броском осушил рюмку. Он не мог опьянеть. Легкий, расслабляющий дурман, который так был нужен, потерялся в закоулках трудного вечера. Голова его была слишком ясной, и в ней вертелись свежие картинки.

— Я на каторгу не соглашался! — вдруг сказал он, отправил коробку монпансье в кадку с пальмой, вынул заветную сигарку, жадно раскурил, от души затянулся и выпустил густой дым. Бармен схватился за нос, словно пострадал в уличной драке, и бросил на произвол судьбы и бар, и стойку. С него было достаточно.

— А-а-ах, родимая… Как же я по тебе соскучился… Вот она, сила, не то что эти сопли разноцветные жевать.

Ванзаров ощутил знакомый дух во всей его неописуемой гадости, но возражать было нельзя. Такой уж вечер выдался.

— С Гривцовым все нормально? — спросил он.

— Что с ним будет! Организм молодой, крепкий. К утру проспится. Доставили его на руках городового Самсонова, как на перине, да. Передали из рук в руки матери, как павшего греческого воина — на щите. На Самсонова орать бесполезно, ему все едино. А вот я искренне рад, что не попался под горячую руку его матушки. Не люблю женских истерик по всяким пустякам. Наделал Николя дел. Отличился, нечего сказать.

В ответ на пронзающий взгляд Аполлон Григорьевич поправился:

— Ну, все мы хороши…

— Не мы, а вы, — поправил Родион. — Мало того, что пыль мне в глаза пускали, так не увидели очевидных фактов. Точнее — не захотели их видеть. Сделали вид, что ослепли на один глаз. Это же очевидно: три убийства барышень не имеют никакого отношения к Юнусову. И хлороформ тут ни при чем. Как и госпожа Завадская.

— Как же поняли, что у князя юного случилось?

— Это так просто и очевидно, что сейчас нет сил объяснять.

— Искру тоже отпустите?

— Оформим мелкую кражу. Получит свои три месяца. Что еще с ней делать? Такую лихую барышню исправлять — бесполезно, пугать — глупо. Вы мне лучше скажите… — Родион посмотрел сквозь полную рюмку на буфет. Разноцветные этикетки пузырились в линзе. — Часто встречали, чтобы использовали сразу два способа убийства: отравление и повешение?

Лебедев втянул струю дыма и выпустил краешком губы:

— Думал об этом… В тех делах, что проходили через мои руки, такого не было. И по статистике ничего похожего не припомню. Отдельные отравления хлороформом — сколько угодно. Про повешение и говорить нечего. Чаще всего убийство так скрывают.

— Тогда зачем их вешали?

— Это только пристав Бублик знает.

— Как же он считает?

— Говорит: для красоты. — Лебедев подмигнул: дескать, не теряйте бдительности, не зря этому учил. Сигара наконец добралась до проглоченных стопок, стало легко и свободно.

Ванзаров покрутил мысль вместе с рюмкой.

— Как рабочая гипотеза подходит. Только ей не хватает какой-то важной детали. Попробуем найти. В снимках не заметили ничего странного?

— Аппетитные, хоть и мертвые барышни. — Аполлон Григорьевич зычно икнул. — На любой вкус: хошь — блондинка, хошь — брюнетка. А любишь рыженьких — ни в чем себе не отказывай.

— Тупик, — согласился Родион. — Вернемся назад. Как совершить два преступления над одним телом?

— Намекаете, что их… — Лебедев развел пальцы знаком «V».

— По-моему, очевидно.

— Один держал, другой хлороформом заливал. Вдвоем и тело вешать легче…

— Не только. Не забывайте, что за барышнями следили. Одному — крайне утомительно.

— Фигаро здесь, Фигаро там, да!

— Как вы сказали?

— Это не я сказал, это Россини…[11]Что вы так взволновались? Прямо стойку сделали. Ух! Усищи торчат! Жуть прямо. Хорошо, что барышни не видят, так бы и попадали у ваших ног.

— Нет, вы тут ни при чем… — ответил Родион. — К Монфлери давно ходите?

— Достаточно, чтобы стать драгоценным клиентом.

— Не знаете, что за драма случилась в его семье?

— Что за драма? — переспросил Лебедев.

— Это я вас спрашиваю. Давно, лет двадцать назад. Может быть, помните дело?

Аполлон Григорьевич отвесил поклон до самой стойки, пепел сигары освежил мраморную доску:

— Благодарю, дорогой друг. Понимаю, что меня в старики зачислили, и не перечу тому. Но чтобы так… Двадцать лет назад еще реформа не случилась, я еще гимназию не окончил! Тут еще старик Путилин вовсю хозяйничал. А он: «Помните дело»? Нет, не помню! И вообще знать не желаю, раз вы такой грубиян. Сидите как сыч, а я один за вас должен отдуваться, то есть отпиваться…

К буфету вернулся несчастный официант. Закрывая нос надушенным платочком, он гордо нес свою муку.

— Эй, половой… — ласково позвал Лебедев.

— Я бармен! — гордо ответили ему.

— Не важно… Водки, мэн… бар… Тыр-пыр…

Несчастный официант полез за свежей рюмкой.

— Так что вы там про Фигаро? — напомнил размякший и вконец подобревший Аполлон.

— Фигаро тут ни при чем…

— Жаль. А хотите ради вас арию спою?! Мне не жалко! Для поднятия духа!

— В другой раз, — ответил Родион.

— Арию не хотите? Ладно… Я вот ради вас опять курить начал, так что мне теперь кое-куда… Но это: т-сссс, большая тайна, вход воспрещен, ну и пусть себе катится со своими конфетками… Так о чем я? Ах… да… Я ради вас — на все готов. А вы, Ванзаров, жулик и шулер. Так и не сказали, где пропадали на том свете и зачем. Нет, ну вот скажите?

— Придет время — обязательно расскажу. За вами, Аполлон Григорьевич, должок.

Лебедев опрокинул рюмку, как вздохнул, и затянулся сигарой, тлевшей у пальцев:

— Долги надо отдавать. Долг — дело чести. Что я задолжал?

— Завтра проверьте, кто из ваших друзей жаловался на страхи любовниц. А на сегодня желаю вам спокойной ночи…

Родион спрыгнул с барного стула, на котором было высоко и неудобно, и твердо отправился спать. Лебедев посмотрел ему вслед, закинул в себя оставленную другом рюмку, широким жестом расплатился и, к великому облегчению бармена, отправился вон.

Шагая по темным улицам и махая бессонным городовым, он напевал бравурный мотивчик, приговаривая:

— Жулик, да… Но какой умница…

* * *

Каждое утро начиналось одинаково. Из накрахмаленных салфеток вынимались щипцы и щипчики, ножницы и ноженки, пинцеты, щеточки и расчески. Даже бритва в кожаном чехле хранилась ночью в свежей материи. Чтобы пылинка не смела прикоснуться. Семен Иванович относился к инструменту с трепетом влюбленного. Он холил металл до зеркального блеска, а каждый зубчик расчески протирал ваткой, смоченной в спирте. В щетках, коими разглаживались волосы перед завивкой, даже великий криминалист не обнаружил бы чужого волоска. Каждая мелочь в салоне гордилась чистотой и пребывала в строгом порядке. Флаконы с духами и баночки с пудрами стояли строгими, навсегда определенными рядами, а рабочие ножницы на кожаном фартуке были выложены по линейке.