Он подверг опасности своих товарищей. Бросил их, а сам попытался избежать тягот. По законам военного времени предателя и дезертира мог ожидать лишь один приговор – смерть.

В проблеске света, сквозь кровавую пелену, Джеймс увидел на другой стороне рыночной площади тощую девочку. Та смотрела на него, покачивая на бедре ребенка помладше, тощего мальчугана.

Он встрепенулся. Рука в наручнике дернулась, когда он попытался протереть глаза – уж не с этой ли девочкой он поделился хлебом в Сан-Тирсо? Но все расплывалось, не рассмотреть. Тогда он зажмурился и вздохнул; открыв глаза, обвел взглядом площадь.

Однако, поскольку преступник раскаялся и вернулся, решено проявить к нему снисхождение.

– Пятьдесят плетей.

Только теперь, когда с него сорвали мундир и рубашку, Джеймс в полной мере, с беспощадной ясностью осознал, что ему предстоит. Он ничего не мог с этим поделать, только пройти все до конца и выстоять. Страх вновь заявил о себе, отравляя кровь и заставляя метаться в оковах, но, как только первая плеть впилась в его кожу, он зажмурился, закусил губу и лбом вжался в неструганое дерево столба. Он глубоко дышал. Это не навсегда, говорил он себе, это кончится, кончится…

Боль ошеломила его. Первый удар был слепящей белой вспышкой. Затем все померкло, заволоклось красным, но продолжало гореть. И по мере того как плеть свистела и ударяла, свистела и ударяла, срывая кожу со спины, она уносила с собой страх. Она разрывала страх на мелкие кровавые клочья, а когда Джеймс потерял сознание, его страх упал рядом с ним замертво. Теперь не осталось ничего такого, чего бы он мог испугаться.

Когда все закончилось, он окровавленным полутрупом обвис на столбе. Сняв, его уложили лицом вниз на лафет орудия и приковали за правое запястье. Чтобы не сбежал. Будто он мог сбежать. Будто ему было куда бежать, кроме Ла-Коруньи и моря.

Так он и ехал, обнаженный, лежа на тряском лафете, до самого побережья.

Его освободили для участия в обороне города. Каждый мужчина был на счету, даже преступники и трусы. Джеймс был очень слаб, его лихорадило, спину покрывали струпья, они трескались и мокли.

Перед атакой саперы подорвали запасы пороха, чтобы он не достался французам. Городские стены содрогнулись, в небо, как фейерверк, взлетали искры.

Расчет выкатил на холм свою девятифунтовую пушку. Из пятерки остались только Джеймс и сержант Пай. К ним присоединились рыжеволосый парнишка да лысый и тощий малый средних лет, высокий и немногословный, – новый замковый. У мальчишки, заряжающего, на левой руке не хватало двух пальцев, но он только смеялся, говорил, что это не важно, ведь ублажает он себя другой рукой. Лошади тоже были другие. Косматая испанская гнедая, спокойная и невозмутимая, обдала Джеймса теплым воздухом из ноздрей. Он прижался щекой к ее голове и все шептал: «Mi querida, mi querida, mi querida…»[19]

Склон под ними порос колючим кустарником, ниже расстилалась равнина, каменистая, безрадостная. Вдалеке виднелись французы – полоска синих мундиров, пушечная бронза, сверкающая сталь. Старая грязная рубаха липла к струпьям на спине. Приказы Пая Джеймс выполнял молча.

Вдалеке, в заливе, появились корабли, прекрасные, как мечта. Кто-то сказал, что нынче шестнадцатое января. Стало быть, уже пошел новый год, а Джеймс и не заметил, как не заметил и Рождества.

Ему не было страшно. Он устал до потери сознания, руки дрожали, а от любого неосторожного движения в спине снова и снова вспыхивала слепящая боль. Тело инстинктивно пыталось ее избежать, но страха не было. Джеймс думал: мне больно, я неуклюж и неповоротлив, значит, мне может оторвать руки, и тогда я истеку кровью здесь, в испанской грязи, скорее всего, я даже ничего не почувствую: ни боли, ни страха, – не успею. Это больше не ужасало.

Он кивнул замковому с морщинистым худым лицом. Протянул ему руку:

– Джеймс Смит.

– Билл Гастингс, – назвался замковый, адамово яблоко так и каталось по его тощей шее. Он с силой сжал руку Джеймса и кивнул – слишком волновался, ему было не до разговоров.

Мимо проползла подвода с боеприпасами, сидевшие на ней солдаты глядели невесело. Слева и справа двигалась пехота, на другом склоне собралась горстка орудий, а еще дальше, в гавани, военных уже начинали грузить на шлюпки и переправлять на корабли.

Нас, понял Джеймс, оставили прикрывать отступление, мы здесь, чтобы погибнуть.

Над головами свистели снаряды, они пролетали и падали рядом с местом, где были привязаны лошади. Животные в страхе шарахались, ржали и били копытами. Один снаряд упал в грязь прямо перед орудием. Солдаты бросились прочь и попадали на землю. Пай что-то выкрикивал. Джеймс отер грязь с лица, поднялся и вернулся к своему делу.

Внизу пехота вступила в ближний бой. Мушкеты и штыки, звуки потасовки и перестрелки разносились над пестрой каменистой долиной.

– Лягушатникам нас не взять, – ухмылялся Пай. – Их кавалерия сюда не пробьется. Очень уж у нас удачная позиция.

Он оказался прав. Бой продолжался, но в этом сражении ни одна сторона не вырвала победу. Битва не кончилась ничем, но исход кампании был очевиден. На заре французы отступили на свои позиции. Как бы ни подбадривали друг друга англичане, они уже проиграли. Пусть не уничтожены, но опозорены.

Джеймс наблюдал, как Пай заклепывает орудие. Железо приглушенно звякало, скрежетало. В ушах у Джеймса все еще стоял шум битвы. Он протащил на себе этот ствол через половину Испании и обратно, и вот теперь Пай забивает железный гвоздь в запальное отверстие, готовясь бросить пушку здесь, среди камней.

Замковый рядом с ним жадно хлебал воду, вцепившись в горлышко бутылки грязными, почерневшими от пыли и пороха пальцами. Напившись, он протянул бутылку Джеймсу. Рука у него тряслась так, что вода выплескивалась. Замковый засмеялся:

– Вот черт! – Он мотнул головой и больше ничего не сказал.

Джеймс взял бутылку. Его рука не дрогнула.

– Так откуда ты родом?

– Из Кента.

– Скучаешь?

– Господи, как же хорошо в Кенте! И женка у меня такая славная, Мэри. И мальчонки, двое.

Джеймс кивнул. Он пил, и вода была сладкой. Теперь он понял, почему возникает страх, откуда он берется и как вырастает.

Под покровом ночи оставшиеся в живых пехотинцы ползком пробирались к побережью. Оттуда людей на маленьких шлюпках переправляли на корабли. Артиллеристы ждали своей очереди. Часть их отряда уже сползала вниз по склону. Джеймс, который находился выше других, внезапно понял, что остался с Паем наедине. Сержант махнул рукой, подзывая его туда, где были привязаны лошади:

– Займись ими.

Джеймс подошел к лошадям, они пятились, тревожно перебирали ногами. Джеймс заговорил с ними, погладил рукой по бокам с выпирающими ребрами, чтобы они узнали его и успокоились. Он начал освобождать одну от постромок. Пусть заботятся о себе сами, пасутся, гуляют, пока их кто-нибудь не подберет.