– Не трать времени даром.

– Сэр? – Джеймс взглянул на Пая: кровь на воротнике, лицо в копоти. На крыле носа у сержанта алел нарыв, и он тер его.

– Штыком, солдат. Не трать патронов.

Джеймс непонимающе смотрел на него.

Черной от грязи рукой Пай нетерпеливо махнул в сторону лошадей:

– Скорее же, черт тебя подери!

Джеймс не мог шевельнуться, он сглотнул комок:

– И почему я все должен делать сам?

Сержант Пай вытянул свой штык, сделал выпад и ударил в шею испанскую гнедую. Другие, испугавшись, отпрянули и заржали. Гнедая кобыла упала на колени, задрав голову – недоуздок тянул ее вверх. Из раны хлынула кровь, обильно увлажнив грязь под ногами. Заскрипела кожа, затрещали ремни сбруи. Лошадь завалилась на бок, с силой ударившись головой о землю. Она лежала, открытые глаза глядели слепо, из ноздрей пузырями шла кровь.

– Вот так. Продолжай.

Джеймс непроизвольно сжал и разжал кулаки.

– Что, кишка тонка? – осклабился Пай. – Так я и думал, размазня.

– Сэр.

Джеймс вытащил штык. Пай, не глядя на него, направился к костлявому пегому мерину.

Теперь, когда Джеймс решился, проделать задуманное было совсем просто. Проще, чем он ожидал. Он шагнул вперед, переступив через голову гнедой кобылы:

– Сэр.

Пай обернулся к нему, скривил рот, собираясь что-то сказать, но Джеймс придержал его за плечо и вонзил штык. Сначала он ощутил сопротивление – шерстяная ткань, полотно, кожа, мышцы, а потом вдруг что-то мягкое внутри, сержант будто оказался пустотелым. Пай открыл рот. Джеймс увидел почерневшие зубы и красные десны. Он протолкнул штык вверх и провернул. Сержант вытаращил глаза с желтыми, в прожилках белками. Зрачки расширились и стали огромными.

Джеймсу приходилось убивать и прежде, но он делал это по необходимости, зная, что выполняет свой долг. Никогда еще он не убивал человека вот так, стоя к нему вплотную, ощущая теплую кровь на руках и чувствуя дыхание на своем лице. Сержант осел, упал на колени, штык выскочил. Джеймс отступил на шаг. Пай рухнул вперед, с грохотом ударившись оземь. Он упал лицом в грязь как был, с разинутым ртом и открытыми глазами.

Джеймс освободил лошадей и пошел прочь. Он не стал спускаться к остальным, а сделал петлю по склону и свернул в сторону. Штык цеплялся, звенел о камни, и он его бросил. Добравшись до берега, он содрал с ног ошметки башмаков; гетры свалились сами. Босой, он уходил прочь от Ла-Коруньи, прочь от армии, от крови и мыслей о доме. Разве мог он теперь даже думать о нем? Разве можно везти туда с собой весь этот груз? Волны бились о берег слева от него, суша темнела справа. Так он брел, покуда не скрылись из виду корабельные огни и не затихли голоса, уступив место крикам ночных птиц и плеску волн. Джеймс стащил одежду – выгоревший, в пятнах мундир, грязные панталоны, вонючую рубаху, которая липла к спине и кишела вшами, – и вошел в мерцающую воду.

Он не надеялся выжить, но ему не было страшно. Просто хотелось очиститься.

Неясные очертания какой-то фигуры… над ним склонилась женщина в черном. Что-то теплое защекотало губы – разбавленное козье молоко. Он проглотил.

Тонкие солнечные лучи пробились сквозь затворенные ставни, и он различил узкую койку, пахнущую холстиной; снизу через половицы доносились голоса – старухи, молодой женщины, ребенка.

Он неуклюже попытался приподняться и рассмотреть, где находится, кто еще здесь есть и что происходит, но рухнул обратно на холст, дрожа всем телом, потрясенный собственной слабостью. Когда он сумел встать, завернувшись в простыню, чтобы прикрыть наготу, подойти к окну и раздвинуть ставни, то увидел в вечерних сумерках деревушку, которая лепилась на сбегающем в море склоне. Он слышал, как внизу переговариваются женщины, обеспокоенные звуком его тяжелых шагов у них над головами. Одна из них поднялась к нему, заглянула через дверцу в полу. Морщинистое лицо, запавший беззубый рот. Он позволил ей отвести себя обратно, усадить на кровать. Женщина что-то бормотала, увещевала.

– Señora, – заговорил он, припоминая обрывки испанского. – Donde – los ingleses?

Старуха шикнула на него и покачала головой:

– No se. Los ingleses, han ido[20].

Ушли. Он рухнул на кровать, прижался щекой к холсту.

Набравшись достаточно сил, чтобы удержаться на ногах, он взялся искать свое платье. Мундира и панталон нигде видно не было – он вспомнил, как стаскивал с себя форму, как поплыл прочь от берега, – но на стуле лежал черный вещевой мешок, а через спинку была перекинута незнакомая одежда, видимо оставленная для него. Он поднял ее: синяя рыбацкая блуза и широкие штаны. При каждом движении кожу на спине тянуло. Повернув голову, он краем глаза разглядел шрамы. На ощупь они были сухими. Раны заживают, подумал Джеймс. Одевшись, он посидел, пытаясь отдышаться.

Потом потихоньку спустился по лестнице. Комнату освещали алые отблески растопленного очага, и от запаха готовящейся еды у него закружилась голова. Он увидел девочку. Одну из тех тощих как скелеты, большеглазых детей, которые, казалось, преследовали его по всей Испании. Она что-то быстро говорила, обернувшись к раскрытой двери, и Джеймс разглядел, что это не та девочка из Сан-Тирсо и не та, которую он видел позже. Их, наверное, уже нет в живых, тех двух девочек. Едва ли они выжили, как, впрочем, и множество других. Прелые лохмотья да горстка переломанных костей – вот и все, что от них осталось.

И тут он вспомнил: Пай. Гниющий в земле. Наполовину сгнивший еще при жизни. Выпученные желтые глаза и раззявленный рот.

Во дворе женщина в темном платье осматривала рыбацкие сети. Девочка подошла к ней, схватила за руку. Женщина обернулась, посмотрела на Джеймса взглядом безмятежным, как у святой на картине, – она была ошеломительно красива.

У нее за спиной поднялась со скрипучего стула старуха и прошла мимо него в дом, к очагу. Вернулась с чашкой бульона и знаком велела ему садиться. Он опустился на каменную скамью, принял чашку, согревшую ему руки. Молодая женщина вернулась к сетям, а девочка, прислонившись к дверному косяку, разглядывала Джеймса.

Было совсем тихо, только волны шуршали по песку. Даже чайки не кричали. Джеймс пытался понять, о чем говорит старуха.

О мужчине, ее сыне и муже молодой женщины. Старуха рассказывала о нем. Мать и дочь не подавали виду, что прислушиваются, но молодая женщина замерла, а девочка вытянулась в струнку. Джеймс понял, что их мужчина ушел – умер? Должно быть, его убили французы, или голод, или море.

Он сказал: «Es triste»[21].