Старуха махнула рукой, как бы отметая грусть и мысли об утраченном сыне, но старые измученные глаза выдавали безутешность ее горя. Она указала на деревню ниже по склону и продолжала говорить.

Из ее слов Джеймс улавливал немногое. Но видел, что ставень оторвался и висит на одной петле, будто сломанное крыло, что из щелей каменной кладки выкрошился раствор, а сад заброшен и зарос сорняками. Лодки вытащены на песок. Затишье. Никакого движения. Даже чайки не летают и не кричат. Ни звука, кроме шороха волн. Ни души, кроме женщин и него, только они собрались здесь вчетвером.

В этом есть тайна, думал он. Все забыли о них, даже Бог.

– Y usted. – Старуха постучала узловатым пальцем по своему деревянному стулу, чтобы привлечь его внимание, а потом ткнула в грудь, показывая, что речь о нем. – Y usted, tambien.

– Que? Yo?[22]

– Ты покойник. Мертвый.

На этих словах молодая женщина в первый раз подняла голову и посмотрела на него. Он перехватил ее взгляд, но женщина тут же опустила лицо к сетям и продолжила работу, не произнеся ни слова.

«Я покойник», – подумал Джеймс.

Он прошел через смерть и вышел по другую сторону. Солдат, которым он когда-то был, все, что он делал и видел со времени вербовки, с того времени, как его отправили в Португалию и протащили через всю Испанию, грязь, кровавый ад, принесенный им сюда, убитый им человек – все это было смыто.

– Puedo, – заговорил он, так что обе женщины удивленно посмотрели на него, а молодую это даже заставило улыбнуться. – Puedo trabajar?[23]

Старуха засмеялась. Девочка – широко открытые глаза и белоснежные зубы на фоне оливковой кожи – смотрела то на мать, то на бабушку, потом снова на него.

– Trabajar! Но что он сможет делать? Он же слабенький, как ребенок! – сказала девочка.

– Si trabajo[24], – возразил он, – я стану сильнее.

Маленькая легкая лодчонка лежала на берегу, будто черепаха. Джеймс перевернул ее килем вниз. Кожа на спине, стянутая рубцами, то и дело выстреливала вспышками боли.

Старуха наблюдала. И непрерывно говорила. Как ему удалось понять, речь шла о ее сыне, который в один прекрасный день вернется с флотом и на рассвете приплывет домой на лодке, полной рыбы. Джеймс слушал ее и видел эту картину: лодки подходят к берегу в серебристом утреннем свете, они тяжело осели, наполненные рыбой по самые борта. Женщины и девушки толпятся на берегу, встречая рыбаков. Жизнь здесь когда-нибудь наладится, непременно.

Он закатал штанины до колен и помог старухе стащить лодку в воду. Старуха стояла у кромки, стараясь не замочить подол. Лодка качнулась, вокруг его икр заплясали волны, и вдруг появились чайки – целая стая взволнованно закружила над головой, какой-то своей птичьей памятью вспомнив, что лодка сулит добычу. Джеймс оглянулся и увидел молодую женщину с девочкой, они стояли рядышком и смотрели. Голова у женщины была непокрыта, и солнце играло на ее волосах, черных как чернила.

Он подумал: может, я делаю это для нее? Может, я вернулся из мертвых, чтобы скрасить ей жизнь?

Тут вода забурлила и стала заполнять лодку, старуха вскрикнула и всплеснула руками, и он почувствовал, как тяжелеет и вырывается из рук посудина, угрожая затонуть. Он вытолкнул ее обратно на песок, прямо с плюхающей внутри и плещущей через борта водой, хотя спину разрывала обжигающая боль. Старуха помогла ему оттащить лодку туда, где ее не достигали волны.

– Нужно проконопатить, – сказал он по-английски.

Он поднял голову и увидел, что женщина с девочкой уходят с берега. Держа корзины на бедрах, они шли что-то собирать, хотя, Господь свидетель, искать на этой истощенной земле было уже нечего.

Джеймс потрудился всего-то ничего, но совсем обессилел и едва дополз до дома. Корки на подживших ранах полопались, по спине сочилась сукровица, он чувствовал себя слабым, будто младенец, – в точности как сказала девочка. Он рухнул на скамью и в изнеможении прикрыл глаза.

Молодая женщина села рядом с ним.

– Me llamo Maria, – сказала она.

– Me llamo James[25], – сказал он.

Девочка высыпала на землю камешки из мешка. Джеймс наблюдал, как она раскладывает их – бусины, свинцовая дробь, сделанное из камня грузило, но не умеет или не хочет с ними играть. Он попросил нож, и старуха откопала для него старый нож с костяной рукояткой и истончившимся, сточенным лезвием. Он подобрал кусок серебристого плавника – прибитого к берегу дерева. Дерево оказалось твердым как камень. Джеймс отпилил от него примерно дюйм, скруглил края, придал форму шарика. Все это время он сидел с совершенно прямой спиной на каменной скамье у входа в дом: ссутулиться или согнуться не позволяла страшная боль. Потом они поели супа из морских водорослей и мидий, и он кое-как дополз до своей койки на чердаке, лег ничком и, уплывая на волнах дремоты, думал о трех женщинах внизу, свернувшихся на полу у очага, словно щенята, потому что больше лежать им было не на чем.

Он был уверен, что боль не даст отдохнуть, но сон оказался глубоким и темным, как море, и таким же всепоглощающим.

Спускаясь к берегу с инструментами и смолой в мешке, он увидал часовню, а сквозь открытые двери, в полумраке, – три силуэта, женщин и ребенка, несколько свечей, но священника не заметил.

Внизу на отмели он разжег из плавника костерок, чтобы расплавить смолу. Пламя было почти невидимо на весеннем солнце. Джеймс помешивал, пока смола не начала таять, и в лицо ему ударил жар и запах дегтя. Рукоятки инструментов – ножа, молотка, шила – были отполированы когда-то державшими их руками, пропитаны потом других людей. От этого становилось не по себе. Джеймс втирал вар в пересохшие доски, поеживаясь на утреннем холодке. Но вскоре задул теплый ветер и принес волнующее, тревожное обещание лета.

Время от времени ему приходилось останавливаться и, закрыв глаза, глубоко дышать, дожидаясь, пока боль утихнет и он снова сможет взяться за дело. Один раз Джеймсу показалось, что за ним следят, но, подняв голову, он не заметил ни женщины, ни девочки. Закончив, он забросал костер песком и оставил смолу застывать.

По вечерам старуха чинила и латала красные холщовые паруса. Молодая иногда пела вместе с дочерью. У них были нежные, негромкие голоса. Пели о принцессах, рыцарях, осликах и злой мачехе, о карамельных домиках и волшебных заклинаниях.

Лодочка, спущенная на воду, подпрыгивала на волнах весело, точно жеребенок. Джеймс глубоко нырнул и всплыл, едва не задохнувшись. За это время он окреп, кожа на спине зажила. Он подтянулся и перемахнул через борт лодки. Война растворялась где-то вдали. Испанский стал привычен, как сломанный зуб во рту. Дни сделались длинными – лето было в разгаре. Когда он ложился спать, женщины еще подолгу шептались, вели разговоры, засиживаясь далеко за полночь.