Фёдор тоже каждый вечер заглядывает, всё подарками пытается одарить деву. А она ерится[43]. Дворянинцевы уж не знают, что и делать. Отец однажды не вытерпел и сказал:

— Сынок, да отступись ты от неё!

— Я? — сын так посмотрел на него, что отец даже сконфузился. — Чтобы какой-то Оницифер или Варфоломей мне нос казали? Нет. К тому же, отец, не могу я вырвать её из сердца. Мила она мне, мила!

Отец неопределённо покачал головой. Да-а!

— Чё, да? Ведь не дура же она! Кто я!

— Да знаю, — отец махнул рукой. — Тут, понимаешь, Фёдор, и в её сердце... как у тя. Понял?

Фёдор дёрнулся и зло провёл пальцами по голове, выдирая спутанные волосы.

— Не злись, сынок. Вот, если бы, как я говорил... как-то...

— Ты говорил, — перебил он отца, — а попробуй, подступись. Его весь Новгород прознал да полюбил. Ясно те, батяня? — рыкнул сынок.

— Ясно... — отец задумался, затем медленно заговорил: — Ведь он в походе каком-то был, как мне сказывал Осип. Многие погибли, а он жив-здоров оказался. Пошто? А носа пошто никуда не кажет. Боитса? Чиво?

— Брось, батя, — возразил сын, — на кулачном-то он был.

Отец поправил усы:

— Был-то был, а пошто вначале прятался, а вышел, когда куча народу была. А?

Фёдор задумался. Тяжело вздохнул:

— Искать надоть. Ну, я пошёл.

Сделав к двери пару шагов, остановился:

— Да, кстати, ты же хотел её в деревню увезти.

Отец махнул рукой:

— Еле подступился, но согласилась.

— Строптива дикарка. Но я люблю таких! — и хлопнул дверью.

Отец посмотрел ему в след, вздохнул:

— С богом. Да поищи. Поищи! — крикнул он.

Искать долго не пришлось. Помощник объявился в образе купца Павши Фоминича. Когда купец начал говорить, то сразу предупредил посадника, что он ничего не имеет против будущею воеводы... Когда Павша произнёс эти слова, Фёдор хотел было купца выставить, но сдержался. А купчина рассказал, как на сына напали разбойные люди, как тот спрятался от них, поэтому остался жив. Но главное в том, что сынок там увидел... Егора.

— Вернулся он, это точно, — купец, вида, как заинтересовался посадник, осмелел и продолжил, — вернулся, чтобы деньгу разыскать, мало ему было, да сынка мойво добить.

Надо было видеть, как ожил Фёдор. Но, стараясь не выдать своей радости, приказал Павше, чтобы он прислал к нему сына.

— Сейчас! — суетливо заявил отец, почти на цыпочках выходя от посадника.

Когда тот вышел, Фёдор подпрыгнул от радости и до боли, словно хотел их зажечь, потёр руки: «Есть свидетель! Дело за малым. Я сейчас его послушаю. Писарь запишет. И всё. Я пошлю стражу схватить этого разбойника. Ишь, прикинулся паинькой!».

Дороги в Новгороде, как ни в одном городе, из брёвен выложены. Да не в один ряд. В любую погоду проедешь, не будешь из месива вытаскивать колеса. Одна беда — узковаты. Какой день в Новгороде чистая осень. Мелкий, назойливый, как муха, дождик, лил, не переставая, днями и ночами. Жители уж настолько пообвыклись с ним, что думали, другой погоды и не будет.

А тут проснулись и словно чего-то не хватает. С утра ветерок прогнал остаток тяжёлых, как тёщин нрав, низких туч, которые бесполезно цеплялись за верхушки деревьев, и горожане увидели, как редкого дорогого гостя, солнышко. Оно стыдливо катилось по ярко-голубому, отмытому небу. Кто усидит в такой день в сырых, не прогревшихся ещё жилищах. Собаки — и те норовят выскочить на улицу и растянуться на ближайшем солнечном пригорочке.

Как разворошённый муравейник, засуетились горожане. В хоромах нового новгородского боярина Камбилы дым столбом: а как же, хозяин с хозяйкой решили в первый раз показаться на людях! Не сидеть же дома в такой прекрасный день, как птице на яйцах. И Гланде, и Айни захотелось проехать по одной из главных улиц Людочоща, где стояла известная не только Новгороду лавка Ахалина. В ней было всё, но главное — женская одежда и украшения. Для многих поездка туда, как праздник.

Про эту лавку Айни узнала чуть ли не в первый день приезда. Но природная застенчивость брала верх над женским желанием. Но тут как раз появился и повод. Айни накануне сообщила мужу, что у них будет второй ребёнок. Камбила возрадовался, как дитя. И решил сделать по этому поводу любимой жёнушке бесценный подарок. А где, как не у Ахалина, этого старого угодливого еврея, можно было купить.

Не в одной этой семье был праздник. В хоромах Евстафия Дворянинцева в неурочное время появился Фёдор. Скинув пропитанный водой плащ, улыбаясь во весь рот, он подхватил батяню и закружил по комнате.

— Ты чё? — вырываясь, промолвил отец.

— Всё, батяня, всё, — загадочно сообщил сынок. — А где? — шёпотом спросил Фёдор, глазами показывая на дверь Марфушиной опочивальни.

Отец поддался этой таинственности и, сложив ладони, приставил их к щеке.

— А-а! — тихо промолвил сын и за рукав потащил отца в его опочивальню. Плотно прикрыв за собой дверь, Фёдор полушёпотом сообщил:

— Всё! В яме он! В яме!

Отец разумел, о ком речь. И не без радости спросил:

Чё, сынок, раскопал?

Фёдор, поглядывая на дверь, принялся рассказывать.

— Вот ето да! — воскликнул боярин.

Он на глазах изменился. Похоже, с его плеч спал тяжелейший груз. Он даже выпрямился.

— И чё? — повеселевшим голосом спросил он.

Сын понял.

— Отправлю в Керети к поморцам, — ответил Фёдор.

Отец, присев на лежак, одобрительно закачал головой:

— Туды ему, проклятому, и дорога. Теперь Марфушу можно и на свет божий выпустить.

Туч, как на грех, поутру и заиграло, заманило давно невиданное солнышко. Позавтракали, и, когда Марфуша встала, чтобы направиться к себе, Евстафий остановил её ласковым голосом:

— Марфуша, глянь-ка в окошко! Смотри, солнышко-то тебя пальчиком зовёт.

Девушка рассмеялась:

— Так уж и зовёт.

— Зовёт! Зовёт! — повторил Евстафий. — И знаешь куды?

Та пожала плечами, но глазки заблестели.

— К Ахалину! — ответил повеселевший боярин.

Какая женщина, тем более девушка, откажется от поездки к Ахалину? не выдержало сердечко у Марфуши от такого сообщения. Оттаяла, подняла глаза на боярина, а в них... радость, которую давно тот не видел. И приказал закладывать лошадей. Хоть повозка у боярина и не нова, но мало таких, даже новых, найдётся. Немецкая, на пружинах. Трясёт плавно, а не бьёт, как дубьём. Да нарядна, с фонарём. И ночью ехать можно. Невидадь-то какая! И вот, плавно покачиваясь, тронулись в путь Евстафий и Марфуша.