Паразитирующие города, с другой стороны, характеризуются формой социальной и экономической организации, которая служит потреблению общественного прибавочного продукта через организационные структуры, явно разорительные с экономической точки зрения (каковы бы ни была их религиозная или военная значимость). Вульф (Wolf, 1959, 106–109) рассматривает теократические центры Древней Мексики как паразитические, а Смит (C. T. Smith, 1967, 329) указывает, что многие города Европы XI века также проявляли паразитические черты. Паразитирующий город нацелен на простое воспроизводство, а не на расширенное, на котором основывается прогресс цивилизации и экономики. Поскольку простое воспроизводство предполагает движение общественного прибавочного продукта к непроизводящей и погрязшей в потреблении элите, паразитическая форма урбанизма просто отражает паразитическую природу урбанизированной элиты. Паразитирующие города уязвимы, если только городская элита не имеет мощного идеологического, экономического или военного контроля над населением, производящим прибавочный продукт. Так, Джонсон (Jonson, 1970) высказывает мысль, что рыночная интеграция гораздо эффективнее для поддержания урбанизма и пространственной интеграции, чем идеологический или военный контроль. С другой стороны, общества, вовлеченные в простое воспроизводство, могут быть очень стабильными и достаточно свободными от внутренних экономических противоречий. Поэтому паразитирующие города обычно внутренне не так сильно уязвимы, как со стороны внешних сил. Это различие между генерирующими и паразитирующими городами может являться в разных обличьях. Грамши последовательно проводит различия между, например, паразитическим урбанизмом итальянского Юга в 1930-х годах, характеризующегося «буквальным порабощением городом деревни» (потому что город был домом класса рантье и бюрократии, которая жила на прибавочный продукт, извлекаемый из сельского хозяйства), и генерирующим урбанизмом итальянского Севера, где происходило постоянное расширение производства благодаря развитию промышленности и торговли сопутствующим ему образованием массового городского промышленного пролетариата. В обоих случаях прибавочный труд использовался для производства прибавочной стоимости, однако обстоятельства, будучи и там и там «городскими», были весьма различны (Грамши, 1959, 378–390).

Эта дискуссия подводит нас к возможной дилемме, с которой сталкивается политика урбанизма в социалистических странах. С одной стороны, принимается, что прибавочный труд необходим для прогресса общества, а с другой стороны, первичное накопление представляется как болезненный и разрушительный процесс. Это настоящая проблема для теории социалистического развития, но похоже, что без первичного накопления невозможно расширение производства; и как показывает далеко не идиллический опыт развития таких стран, как Россия, Китай и Куба, оно неизбежно возникает в определенных обстоятельствах (что не оправдывает тех форм, которые оно принимало и принимает). При рассмотрении этой ситуации, однако, необходимо учесть, что переход к социализму включает в себя и переопределение концепции прибавочного продукта. В этом новом определении нет места ренте, процентам и прибыли, а основное внимание направлено на общественно необходимый труд для производства общественно полезных ценностей (вместо меновых стоимостей) как для нынешних, так и для будущих членов общества. Другими словами, социалистический прибавочный продукт производится, по крайней мере в теории, неотчужденным трудом. Определенный таким образом прибавочный продукт теряет свой классовый характер: все члены общества, способные к прибавочному труду, жертвуют его часть на общественно значимые цели. Именно исходя из этой теоретической перспективы мы должны оценивать возникновение новых городских форм.

В социалистических обществах необходимо производить какой-то прибавочный продукт, но нет никаких априорных причин для его концентрации. И Маркс, и Энгельс считали, например, что социалистическое общество должно разрешить историческое противоречие между городом и деревней. Это слишком легко сказать, но трудно сделать, принимая во внимание сложнейшие формы обращения прибавочного продукта в современных капиталистических и социалистических странах. Но мы можем поразмышлять на этот счет. Часть прибавочного продукта, производимого в социалистическом обществе, будет, вероятно, идти на инвестиции в расширенное производство. Поскольку такие инвестиции будут более эффективны в концентрированной форме (благодаря эффектам масштаба и агломерации и т. п.), есть все причины, чтобы выступать за некую форму городской агломерации. Но огромная часть производимого при социализме прибавочного продукта будет, вероятно, распределяться для использования населением в целом, и вот здесь-то необходимо любой ценой избегать географической концентрации. Предпринимаемые на Кубе усердные попытки уйти от концентрации медицинских услуг в Гаване и поставить на ноги региональные системы здравоохранения в масштабе всей страны являются хорошим примером политики такого рода. Конечно, на Кубе ситуация относительно проста, но принцип остается тем же, когда речь идет о сложных схемах обращения прибавочного продукта в более развитых производительных обществах. И более того, городские формы в социалистических обществах, как предполагается, не играют роли, сравнимой с их значением для роста потребительского спроса в капиталистическом обществе. Степень изменения городских форм в «социалистических» обществах (в ситуациях, когда, как правило, изначально в городе доминировали капиталистические городские формы), если рассматривать процесс в рамках описанной выше теоретической перспективы, является мерой их успешности в достижении заявленных целей. На данный момент примеры Советского Союза и Восточной Европы нельзя назвать вдохновляющими, поскольку доминирование городских центров не трансформировалось в новую конфигурацию, как не произошло и радикальных изменений в городской структуре (Musil, 1968; Castells, 1970). Как пишет Лефевр, «одни и те же проблемы [урбанизма] преследуют нас и при социализме, и при капитализме, и ни там, ни там не найдено им решения» (Lefebvre, 1970, 220). В Китае ситуация, кажется, другая. Социалистическая революция здесь была сельской, и историческое противоречие между городом и деревней пришлось решать неотложно.

В маоистской идеологии противоречие между городом и деревней рассматривается как первичное противоречие в социальной организации человеческой жизни, которое заключается в «трех крупных различиях: между городскими и сельскими землями, промышленностью и сельским хозяйством, интеллектуальным и физическим трудом» (Committee of Concerned Asian Scholars, 1972, 104). Эти противоречия подробно анализируются в китайской революционной теории, и история Китая последнего времени может рассматриваться как попытка разрешить их (Mao Tse-tung, 1966). Основной задачей китайской политики с 1957 года, например, было изменение характера бюрократических промышленных центров, которые изначально были основаны (по русскому образцу) как центральные источники социальной и политической власти (а также концентрировали обращение социалистического прибавочного продукта), и интеграция городов с сельскими поселениями (с целью разрешения антагонизма города и деревни предлагаемым Марксом и Энгельсом способом). Культурная революция была частью этого процесса, в котором власть городских интеллектуалов была подорвана, а социальная и политическая организация приняла новую форму, соответствующую основной экономической цели освобождения страны от господства городов. В политических расхождениях между Россией и Китаем отразились весьма разные подходы к трем основным противоречиям, из которых различие города и деревни было симптоматичным. Российская политика, по-видимому, была направлена на сохранение исторического раскола между городом и деревней; китайская политика, похоже, стремилась избавиться от него. Это расхождение между «социалистическими» странами приобретает еще большую важность, если рассматривать его на фоне того естественно разворачивающегося процесса урбанизации в развитых капиталистических обществах, где различия между городом и деревней стремительно стираются мегалополисной[22] формой пространственной организации. В развитых капиталистических обществах конфликт между городом и деревней был сглажен, но при этом, с одной стороны, усугубилось разделение между развитыми и неразвитыми обществами, а с другой — обострился антагонизм, основанный на внутренней дифференциации между территориями вокруг отдельных метрополисов[23]. Из всех этих вариантов развития, социалистических и нет, только китайский кажется направленным на решение, а не на углубление конфликта между городом и деревней. Может ли такое решение быть успешным или хотя бы претендовать на правильность, принимая в расчет нынешний уровень развития китайской экономики, представляется сомнительным.