Со временем, однако, его письма стали меня нервировать. Он упоминал Марселин все чаще, а своих друзей все реже, и принялся твердить о «жестокой и бессмысленной манере», в которой они отказывались представить ее своим матерям и сестрам. Он, думаю, не задавался никакими вопросами касательно ее самой, и я не сомневаюсь, что она соблазнила его уймой романтических легенд о собственном происхождении, попутно жалуясь на непонимание со стороны большинства. Наконец я осознал, что Деннис совершенно отошел от своего круга и большую часть времени проводит с этой чаровницей. По ее особой просьбе он никогда не говорил старой компании, что продолжает встречаться с ней, а потому никто и не пытался их отношениям воспрепятствовать.

Наверное, она думала, что Деннис сказочно богат, — ведь он держался как аристократ, а люди определенного сорта склонны считать всех без исключения американских аристократов богачами. Наверное, ей показалось, что лучшего шанса заключить законный союз с юношей из по-настоящему хорошей семьи не предоставится. К тому времени, как я решился открыто сообщить ему о своих опасениях, было уже слишком поздно. Мой мальчик успел сочетаться законным браком — и сообщил, что бросает учебу и выезжает со своей избранницей домой, в Риверсайд. Он был так глупо уверен в том, что она принесла неизмеримую жертву, предпочтя тиаре верховной священницы абсурдного культа мирскую жизнь. Теперь, уверял он меня, она станет самой обычной леди — будущей хозяйкой Риверсайда и славной продолжательницей рода де Рюсси.

Я постарался отнестись к случившемуся спокойно. Я знал, что принятые у изощренных европейцев жизненные нормы и принципы сильно отличаются от наших, американских, и в любом случае об этой женщине ничего по-настоящему плохого не говорили. Положим, она шарлатанка, склонная к дешевой мистике, — но зачем же обязательно подозревать в ней некие худшие качества? Полагаю, ради моего мальчика я старался смотреть на все сквозь пальцы. Представлялось очевидным, что в данной ситуации разумнее всего оставить Денниса в покое, покуда его молодая жена следует правилам поведения, принятым в роду де Рюсси. Надо дать ей шанс проявить себя — вполне возможно, она хорошо впишется в семью. Поэтому гневаться или требовать от сына раскаяния я не стал — сделанного не воротишь. Я поклялся принять его с распростертыми объятиями — и совершенно неважно, кого он там привезет с собой.

Они прибыли через три недели после того, как я получил телеграмму с сообщением о свадьбе. Спору нет, Марселин оказалась настоящей красавицей, и мне не пришлось гадать, от чего мой мальчик потерял голову. В ней чувствовался аристократизм — до сих пор уверен, в ее жилах текла немалая доля голубой крови. На вид ей было немногим больше двадцати лет — среднего роста, тонкая и стройная, с царственной осанкой, неимоверной грациозности дива. С лица темно-оливкового цвета, схожего с оттенком старой слоновой кости, взирали на мир бездонные черные глаза. Ее черты, отличавшиеся правильностью, на мой вкус были чересчур мягки — но такой роскошной гривы иссиня-черных волос мне ни разу в жизни не доводилось видеть.

Я недолго ломал голову над тем, почему она избрала столь специфическую тему для своего мистического кружка, — вернее всего, с такой уникальной роскошной шевелюрой идея пришла к ней сама собой. Густые черные кудри придавали ей облик восточной принцессы с полотен Обри Бердсли[71]. Ниспадая с ее головы причудливой черной волной, волосы доставали ей до колен — и даже ниже, сияя на свету, будто лучась некой самостоятельной и наводящей подспудный страх жизнью. Меня и без всякой исторически-оккультной нагрузки посещали мысли о Медузе или Веронике при взгляде на Марселин. Иной раз мне вообще казалось, что кудри еле заметно двигались сами по себе, стремясь поддержать весьма конкретную, до боли знакомую форму, — но то лишь обман зрения, твердил я себе. Она постоянно заплетала кудри и бережно расчесывала их, будто бы даже находя в этом какое-то особое удовольствие. Как-то раз меня посетила диковинная, фантасмагорическая догадка — а не живут ли эти ее волосы сами по себе, не являются ли живым существом, о котором Марселин была обречена печься всю жизнь? Глупость, конечно… но именно эта глупость посеяла первые ростки неприязни к жене Денниса в моей растревоженной душе.

Глупо отрицать, что я не смог принять ее. Я старался, но не вышло. Не выходило даже облечь проблему в должные слова — но проблема была. Что-то в ней неуловимо отталкивало меня, порождало болезненные и жуткие ассоциации. Цвет ее лица навевал мысли о Вавилоне, Атлантиде, Лемурии, всех этих забытых и сгинувших мирах; глаза ее порой поражали меня — как очи дикого лесного зверя или какой-нибудь анималистической богини, бесчеловечной в силу одной лишь древности своей. А эти волосы, мой Бог, те густые волны тропической тьмы, — я дрожал, глядя на них, дрожал, как если бы смотрел на черные кольца анаконды. Конечно, она не могла не заметить, что я чувствую, но не подавала виду, а я в свою очередь старался проявлять как можно меньше истинного отношения в ее присутствии.

А чувства Денниса, как назло, все никак не ослабевали. Он прямо-таки заискивал перед ней и был до тошноты галантен и любезен в повседневной жизни. Марселин будто отвечала ему взаимностью, хотя я-то видел, что ей стоит сознательных усилий служить зеркалом всех его восторгов. И еще — все же думаю, что ее задело понимание того, что мы не столь богаты, как ей бы хотелось.

Словом, ситуация ухудшалась, набирали силу негативные подводные течения. Деннис был так привязан к своей возлюбленной, что начал отдаляться от меня, чувствуя растущие во мне предубеждения. Так продолжалось несколько месяцев, и я все отчетливее понимал, что теряю единственного сына, средоточие всех моих забот и упований за последние четверть века. Признаюсь, мне было горько, — да и какой отец не испытывал бы горечи? Но я ничего не мог поделать, так или иначе.

Марселин, казалось, была образцовой женой в первые месяцы, и наши друзья приняли ее безо всяких сомнений и уклонений. Я тем не менее по-прежнему тревожился из-за того, что иные из молодых парижских приятелей Денниса известили о его женитьбе родственников и знакомых, вследствие чего новость широко распространилась. Несмотря на ее стремление соткать вокруг себя плотную завесу тайны, союз Дэнни и Марселин мог надолго остаться в тени — хотя мой мальчик, только обосновавшись с ней в Риверсайде, известил самых близких своих друзей конфиденциальными письмами.

Я повадился все больше и больше времени проводить в одиночестве в своей комнате, оправдываясь слабеющим здоровьем. Примерно в ту же лихую пору у меня стал развиваться нынешний спинномозговой неврит, делавший мое оправдание весьма убедительным. Деннис, казалось, не замечал моего недуга и не проявлял ко мне, моим привычкам и делам никакого интереса. Больно было смотреть, насколько бессердечным по отношению ко мне он делался. Перед каждодневным отходом ко сну я часто ломал голову, пытаясь понять, что случилось на самом деле — что именно сделало мою новую невестку такой отталкивающей, почти ужасной в моих глазах. Уж точно не ее мистифицированное оккультное прошлое — она ведь никогда не заговаривала даже о своих былых делах, не пыталась даже рисовать, хотя, как я понял из рассказов Денниса, когда-то увлекалась живописью.