– Левцов, жри быстрее, твоя ложка нужна другому! – гаркнул я над круглой макушкой.

Сашка подскочил на месте, чуть не опрокинув компот:

– Лиан! Ты чего, я чуть не подавился…

– Не обижайся, – уселся я на лавку рядом с братишкой. – Лопай, я просто поговорить хотел.

Александр осторожно подобрал ложку и поболтал в супе:

– А я с тобой хотел.

– Вот мы и разговариваем. Ты как?

Пацан сразу понял, что я имел в виду:

– Нормально. А ты?

– Он тебя больше не трогал?

Сашка покачал головой:

– Они долго потом с матерью ругались, а меня спать отправили. Только я не спал. Я все слышал.

– И что, что-нибудь новое для себя узнал? – хмыкнул я, откусывая от Сашкиной булочки.

– Да, в общем… – братишка как-то замялся и вдруг вскинул от супа печальные глаза. – Лиан, ты лучше домой не приходи. Ну, пока там не улеглось все.

– Да я в принципе и не собирался, – осторожно отозвался я. – А что?

Александр вздыхал, ковырял ложкой в супе, но не кололся.

– Ты же сказал, что поговорить хочешь, а сам молчишь, – напомнил я.

Брат вздохнул еще раз, отодвинул суп и поправил очки на переносице:

– Это Гена. Он в интернат тебя хочет отдать. Для трудновоспитуемых. Как только ты дома появишься, он сразу милицию вызовет… И в школу сообщить грозился… А тебе есть где жить?

Я сидел, как оплеванный. Столовский шум вокруг отдалился, выцвел до нереальности. Школьники проталкивались к столам с полными тарелками и с пустыми от столов, все это было абсурдно, как во время флэшмобовской акции. Едва слыша самого себя, я спросил:

– А мать что?

Сашка сник:

– А что мать… Ну, кричала, плакала. Все как обычно. Потом снотворное приняла, уснула.

Между нами повисло неловкое молчание, заполненное бряканьем столовской посуды и жужжанием детских голосов. Наконец я с натугой улыбнулся, почти не чувствуя лицевых мышц:

– Да ладно, Сань, – нарочито бодро хлопнул братишку по плечу, – не ссы, прорвемся. Гена грозится только. Ничего у него с интернатом не получится – права такого нету.

– Может и получиться, – прошептал Сашка. Пухловатое плечо под моей рукой напряглось до дрожи. – Если мама документы подпишет. Я знаю, в Интернете сегодня пробил…

– Да чего они там напишут-то?! Слово Гены против нашего. А приводов у меня ни одного не было…

– Зато бродяжничество было, и школа за тебя вряд ли заступится, – вздохнул брат и поднял на меня серьезные взрослые глаза. – Хочешь, я с мамой поговорю? Может, она Гену упросит? Ну, что ты извинишься, что исправишься…

– Ты шутишь, да? – Я уронил обнимавшую Сашку руку и уставился на него, как на колорадского жука в картошке. – Чтобы я перед этим обсосом общества извинялся?!

Что-то хрястнуло меня между лопаток. Тычок пришелся так неожиданно, что я чуть не расквасил нос об стол. Стакан с компотом опрокинулся, желтоватая жидкость закапала на Вовкины джинсы. Мля! Вот один раз в жизни сел спиной ко входу, о брате заботился, и на тебе…

– Где же ты бегал, ушлепок? – Лапища Факоффа скрутила сзади арафатку, больное горло сдавило, в глазах зажглась Большая Медведица. – Мы ж не договорили с тобой еще, забыл?

Приятели бандерлога, ухмыляясь, обступили стол. Пятиклашки почуяли неладное и прыснули в стороны, как испуганные воробьи. Сашка съежился на скамейке, очки гневно сверкают:

– Чего вы к нему пристали? Отпустите, а то я учителя позову…

– Это кто ж у нас такой смелый? – пробасил Мускул и отвесил мальчишке щелбан.

Я дернулся, но Факофф только туже намотал концы платка на кулак.

– Эй, кастрат, оставь ребенка, – прохрипел я, пытаясь просунуть пальцы под арафатку. – Тебе что, та псина думалку вместе с яйцами откусила?

Качок зашипел, будто масла на сковородку плеснули, а мой душитель рванул арафатку вверх:

– А ну встал! С нами пройдешься!

– Встал у тебя в штанах, – огрызнулся я, но особого сопротивления оказать не мог.

Четверка быков плотно взяла меня в кольцо, конвоируя к выходу. Взгляд внезапно наткнулся на радостного Петюнчика, демонстративно выставившего «фак» в мою сторону. Ясно, кто этих гопников навел.

– Посмотрим, как ты у нас теперь побегаешь, – злорадно оскалился Лохматый.

Я надеялся, что меня выведут на улицу – там шансов выкрутиться больше, но пацаны свернули к лестнице. Я понял, что потащат меня в «подвал». Укромная площадка под ступеньками, упиравшаяся в вечно запертый пожарный выход с одной стороны и подвальную дверь с другой, была вотчиной школьных отморозков вроде Факоффа. Здесь курили, устраивали реальные разборки, обжимали девчонок, трясли карманные деньги из малышей, в общем, с пользой проводили время. Само же подземелье воспевалось в школьном фольклоре как мистическое место, где целовались в засос местные пидорасы, росла конопля, и скрывался неизвестный, обнажавший сокровенную часть тела перед старшеклассницами на пути в спортзал. Тот факт, что ключи от «ада» постоянно находились под бдительной опекой завхоза, очевидно, никого не смущал.

Топая плечом к плечу с шестерками Факоффа, я прикидывал свои шансы. Они не были равны нулю, они были в минусе. Боли я не боялся – привык. Меня больше беспокоили последствия потасовки – ведь без драки даваться я не собирался. Что, если кто-нибудь ментов свистнет? Мля, спасти меня теперь могло только чудо – скажем, явление народу дракона Женетт…

Идущий первым лось, настолько серый, что погоняло ему я никак не мог придумать, внезапно затормозил, будто наткнулся на стену. Я врезался парню в спину и тут же дернул в сторону, но не тут-то было – Мускул сгреб меня в охапку, а Лохматый заломил руку за спину.

– Отпустите Лиана, обормоты!

Смутно знакомый голос, перекрывший переменский визг, заставил конвой дрогнуть. У Лохматого взыграло очко, и он отвалился, как сытая пиявка. Мускул, однако, держал крепко. Высокая блондинка в белоснежном пальто, так же неуместном в осеннем Питере, как павлин в курятнике, нахмурила тонкие брови:

– Я что-то непонятно сказала? Вам на пальцах объяснить? – Гостья вытянула вперед руку в растопыренной белой перчатке и рявкнула неимоверным басом: – В Бобруйск, животные!

Я зажмурился, волосы колыхнул ветерок, пахнуло канализацией… А когда разожмурился, передо мной стояла дракон Женетт во всем великолепии с радостной Машурой в качестве свиты. От Факоффа и Ко не осталось и следа, за исключением стойкой аммиачной вони.

В белоснежной блондинке трудно было опознать даму-в-шляпе-и-плащ-палатке, но вот глаза – глаза у нее остались те же: круглые, совиные, с янтарной безуминкой в зрачках. Признаться, в школьном коридоре смотрелась она совершенно дико – на незнакомку оборачивались, шептались, спорили, новая ли это спонсорша или жена мэра. Машура претерпела не меньшие метаморфозы – цветастый халат сменили джинсы в облипочку и любимая кожанка, хотя и не пилотского фасона. Волосы стояли дыбом, будто она с утра схватилась за оголенный провод, глаза, густо подведенные черным, будто стали вдвое больше. Один из них как раз подмигнул мне, возвращая дар речи.