– А ну, давай, – сказал старшине другой и указал пальцем на сани. – Грузи снопы. Головками в середину. Небось знаешь, как это дело делается?

– Знаю, – с трудом разлепил сведённые немотой одеревеневшие губы старшина.

– Откуда знаешь?

– Знаю, не пальцем деланный.

– Небось председателем до войны был! – засмеялись казаки. – Колхозничек…

– Был и председателем, – тихо, чтобы не слышал уже никто, сказал сам себе старшина и вошёл в овин.

Сознание прояснилось. Теперь и по сторонам он смотрел иначе. И видел побольше.

Он осмотрел овин изнутри, оглянулся на дверной проём. Плохую они позицию выбрали для обороны. И как снопы не загорелись, когда здесь разорвалась граната? Постояв немного и привыкая к стоячей темноте овина, он различил штабеля аккуратно сложенных снопов. Вымолотить пшеницу с осени не успели. Вот теперь казачки и присмотрели, что плохо лежит. К тому же, если немцы действительно уходят, хлеб они не оставят в любом случае. Сожгут, но людям не оставят.

– Давай-давай, бери ладком и складывай рядком, – похохатывал один из казаков, тот, который угадал в нём председателя.

Старшина подошёл к штабелю, под которым некоторое время назад он лежал, задыхаясь от копоти, не в силах прокачать свои лёгкие от сильного удара разорвавшейся гранаты. И, наверное, если бы его не ударил сапогом вбежавший в овин немец, ещё неизвестно, выжил бы он, продохнул бы и пришёл ли бы в себя, чтобы снова дышать и жить. И с этими мыслями он потянул на себя верхний сноп и вынес его на улицу.

– Поживей давай двигайся! На большевиков, наверное, шибче работал!

Надо помалкивать. А то только разозлю. Потом, после посмеёмся… Может, ещё и посмеёмся…

Казаки, трое, стояли кружком и курили махорку, пряча огоньки самокруток в рукавах. Ах, как сладко пахло махоркой! Немцы забрали у него расшитый подарочный кисет, который он получил недавно в посылке из Москвы. Посылку ему, старшине Нелюбину, прислала какая-то москвичка. С письмом, в котором наказывала ему, неизвестному ей бойцу Красной армии, крепче бить врага. Что ж, наказ он, как мог, выполнял. Под Малыми Семёнычами танк сжёг. Танкистов гранатами забросал. Когда переводчица спросила его о танках, сердце старшины ёкнуло: он думал, что сейчас начнут спрашивать о немецких танках, сколько их подожгли, где и кто… Но немцев интересовали другие танки, русские. Боятся они наших танков. Ой, боятся! Видать, какая-то автомобильная часть. Вот и боятся с нашими «тридцатьчетвёрками» где-нибудь на дороге встретиться. Он вспомнил, как во время прорыва немцев на Кубинку, в тылу у них всё перемешалось, как на дорогах в одной колонне оказывались и немцы, и наши, как «тридцатьчетвёрки» давили их грузовики и повозки… И где сейчас его кисет? И сухари тоже пропали. Сожрали его сухари. В первую очередь сожрали. Будто голодные. А табак скурят. И не из чего ему будет свернуть «козью ножку» даже перед смертью. Просить придётся. Этих бобиков просить. Может, и дадут покурить. Вон стоят, не торопятся. Курят махру. Но махра чужая, не из его кисета. У его табака аромат другой. Его кисет оприходовали немцы.

Пистолет и обоймы лежали внизу, под последним снопом. Вскоре очередь дошла и до него. Старшина нагнулся за ним. В боку отдавалось тупой ноющей болью. Было даже трудно вздыхать. И он старался дышать неглубоко, чтобы не беспокоить лопнувшие рёбра, и почаще, чтобы так лёгким всё же хватало воздуха. Так казалось легче. Сломал-таки ему немец пару рёбер. А может, и побольше. Бочина саднит – не продохнуть. Он поднял сноп и подтолкнул пистолет под следующий штабель.

Вскоре все трое саней были нагружены доверху. Казаки перекинули верёвки, туго перетянули ими поперёк снопов крест-накрест. Возы они вязали со знанием дела. Это старшина сразу отметил. Если бы не взаимная злоба и отчуждённость, которая, казалось, так и сковывала всё вокруг, даже предметы, и если бы не винтовки в руках у казаков, можно было бы подумать, что идёт обычная крестьянская работа, справив которую можно будет зайти куда-нибудь в тепло, отдохнуть, попить горяченького чайку…

– Ну что, ребята, куда его? – спросил тот, который рычал на старшину злее других.

– Да стрельни ты его в овраге, вот и вся канитель, – отозвался другой.

– Иди и стреляй сам. Я тебе не расстрельная команда. А ты, я вижу, не настрелялся ещё…

– Что? Ссышь большевичка грохнуть? Живого человека в нём увидел? Да попадись мы им в руки, тут же берёзы заведут и по яйцам, по самому рубчику, разорвут! Забыл, как Нестеренку разорвали?

– Хватит вам. Стрелки. Не надо стрельбы. Немцев переполошим. К атаману его повезём, – сказал тот, который привёл его сюда после допроса.

– Ну-ну, может, ты и прав. Работал он хорошо. Пускай и там возы разгрузит. Обыщи-ка его. На всякий случай.

– Немцы его уже ободрали. Гол как сокол.

– Обыщи-обыщи…

Старшину ещё раз обыскали. Но после немцев в карманах его и правда ничего не осталось.

– Где ж твоя шапка? – спросил тот, который отказался его повести в овраг.

– Там, – сказал старшина. – Уронил, когда сноп нёс.

– Поди возьми. Замёрзнешь в дороге. Сейчас, на рассвете, самая стынь, – разрешил другой, с красноармейской винтовкой.

Нелюбин рассчитал всё правильно. Хоть и болела его голова после взрыва гранаты и удара затылком о стену, но мысль работала ясно. Старшина зашёл в ригу, нагнулся и начал шарить в темноте. Он знал, где лежит шапка. Но казак стоял за спиной, маячил в дверном проёме и следил за ним.

– Ну? Нашёл? – нетерпеливо спросил стоявший за спиной.

Тем временем первые розвальни, поскрипывая полозьями и упряжью, уже выезжали на торную дорогу.

– Нашёл, – ответил старшина.

Вот она, его шапка. Он нарочно её кинул возле штабеля. Нащупал за ухо одной рукой, а другой осторожно вытащил из-под снопа «парабеллум» и сунул его за пазуху. Потом обойму. Другую не нашёл. Рядом её не оказалось. А шарить дальше было уже опасно. Казак не уходил, стоял в дверном проёме. Старшина надел на голову шапку, зажал обойму в кулаке и вышел на улицу.

– Садись спереди. Будешь править. А я тут, – сказал казак и первым полез на снопы.

Старшина развязал вожжи, привязанные к столбу, перекинул их через заиндевелый круп лошади. Та сразу попятилась, а потом подалась вперёд.

– Тр-р, – удержал её старшина.

– Как тебя зовут, разведка? – вполне дружелюбно спросил его казак.

– Кондратом, – сказал старшина.

– Кондратом? – почему-то удивился тот, и погодя, устроившись в снопах в вытоптанной норе, сказал: – А меня Авдеем.

– У меня сына Авдеем зовут, – признался старшина.

– Вот как? – снова удивился казал. – А у меня тоже сын есть. Кондрат, между прочим! Так что мы с тобой тёзки! А?

– Тёзки до первой берёзки, – невесело согласился старшина.