Из двух опасений оправдалось одно: знахарь оказался человеком сведущим, но, увы, разговорчивым. И, конечно же, первым вопросом, который он задал, было извечное: «Где ж тебя так изувечили?»

— Было где. Не напоминай, а?

— Ладно, ладно. Тут у всех свои тайны. — Знахарь недвусмысленно махнул на дверь, в которую минуту назад вышел жрец. — Говорят, твой спутник летом поднимался в горы на юге. Что там?

— Сильные разрушения после подземных толчков: кое-где земля поглотила даже руины. Но, по правде, я не очень-то вслушивался в его рассказы — своих проблем хватает.

— Вот как… — Знахарь покачал головой. — Одно лишь знаю точно: люди продолжат калечить и убивать друг друга, даже если мир вверх дном перевернется.

В этом с болтливым знахарем сложно было не согласиться.

Следующая четверть часа оказалась сущим кошмаром — спину знахарь разминал умело и жестко. Поначалу Лину казалось — еще чуть-чуть, и он раскрошит друг об друга зубы или отломит пальцами кусок лавки. Но, все же, обошлось. А после знахарь, втерев еще одну мазь, с сильным травянистым запахом, небрежно накинул сверху шерстяное одеяло и ушел:

— Надо проведать кое-кого; до моего прихода — с лавки не вставать, вам ясно, господин магистр? А чтоб не скучали, позову вашего приятеля…

Как оказалось, жрец не вернулся к Мире и Витольду, а ждал снаружи.

— Вроде мы договаривались насчет «не касается», — проворчал Лин, скорее для порядка, чем потому, что действительно разозлился.

— Ты мне, конечно, не поверишь, — осклабился жрец. — Но я побоялся заблудиться.

— Какая смешная шутка.

— Ага… — Он прошел через комнату, дважды едва не опрокинув какие-то глиняные горшки, и сел на лавку напротив. Сруб, не такой уж и тесный, казался для него слишком маленьким; к тому же, непривычно было видеть его без собаки: Хак, когда заходили к Мире, удрал обхаживать соседскую суку, и жрец не стал его отзывать.

У дальней стены стояли, нагроможденные друг на друга и связанные веревками, дощатые нары, на которых по зиме в избе размещали тяжелых больных. Тепло от растопленной печи, плотный запах прокипяченной ткани и сушеных трав, флаконы и бутыли — многое здесь напоминало о Валканской резиденции. О службе… Или, вернее было бы сказать, о доме, но назвать так резиденцию язык не поворачивался, хоть и прожил там больше десяти лет. Вспоминать Валкан не хотелось, как и, по правде, возвращаться назад. Зануда Далт терял хватку и, очевидно, был болен, но он не искал помощи и никогда не принял бы ее; не от кого-нибудь вроде незадачливого магистра-коновала. Не ради же выпивки с Бонаром или посиделок за чаем в Розовом доме ему было возвращаться?

«Да уж, не сложилось у тебя с домом, магистр». — Лин горько усмехнулся.

Время текло медленно.

В какой-то момент он безо всякого удивления заметил, что впервые за последние пятнадцать дней ничего не болит — после вправки позвонков и прогрева другого ожидать и не приходилось. И ничего от этого, в сущности, не изменилось.

«Надломленные вещи однажды ломаются до конца — это ненормально, это плохо; но, в то же время — обыденно и закономерно», — отрешенно подумал Лин. В перерождения он не верил и в бездну попасть не торопился, но…

Жрец раскурил трубку.

— Магистр Лин, не будет невежливым спросить, что тебе сказал знахарь?

— Ничего такого, кроме того, что я знаю и сам, — сказал Лин.

— И все же?

Вопрос повис в воздухе.

Табачная вонь ужом вползала в воспоминания, искажая и разламывая их границы. Второй раз за день Лину безудержно захотелось выговориться. Плакаться о судьбе Нае было бы стыдно и глупо, потакать праздному любопытному бродяги-лекаря — вдвойне глупо, а Собачник…

Жрец, с его лживостью, скрытностью, нечеловеческой силой — временами раздражал до колик, но в то же время за десятки дней дороги стал в какой-то мере «своим». Вряд ли его волновало чужое прошлое, и, тем более, вряд ли он был способен распускать сочувственные сопли. Сейчас Собачник казался вполне подходящим собеседником.

— Видел отметины у меня на спине? — спросил Лин.

— Нет.

— Да будет тебе изображать тактичность! Ты на тропе сказал что-то про мое воспитание — так вот оно, мое воспитание! Отец хотел вырастить из меня «достойного человека» и преемника и, чтобы пресечь зло в зародыше каждый день бил, чем под руку подвернется. Мать говорила, что это на пользу. Однажды ему подарили новую трость, потяжелее старой: он не рассчитал силу и повредил мне пару позвонков. Оттого и боли. Если не перегружать и не застужать спину — ничего опасного.

— Если.

— Тогда мне было семь лет. Сейчас двадцать семь. Я привык. Привык, понимаешь? — Лина прорвало. — Болит или нет — какая, к теням, разница. Так у родителей было принято. У них много всякого «было принято». Чтобы кого-то сделал что-то для тебя — его нужно принудить, купить или обмануть. Иначе не выгорит. В жизни есть только одно дело: семейная торговая компания. Чем ловчее ты используешь другого — тем лучше. Главные добродетели — терпение и изворотливость, единственная ценность в мире — семейный капитал. Папаша так драл меня не ради развлечения. Когда он брался за розги, у него всегда было такое выражение лицо… Скучающе-брезгливое. Это было для-него чем-то вроде очинки плохого пера. Родители были богатыми людьми, я — их единственным сыном. Мне твердили с пеленок — якобы, мать после тяжелых родов больше не может иметь детей. Оказалось, врали, «чтоб я лучше чувствовал ответственность». Мать проболталась: они с отцом решили, что выгодней ограничиться одним. Немного рискованно, но рожать больше — сплошные затраты, и, мало ли — еще развалят потомки семейное дело или запятнают репутацию семьи братоубийством. Для родителей это было неприемлемо: хочешь верь, хочешь нет — мы считались очень дружной семьей: в этом было, кроме денег, наше второе превосходство над родовитыми тунеядцами.

— Отчего же не верить? Нередко бывает — прекрасное снаружи гниет изнутри. — Исполосованное лицо жреца оставалось непроницаемым.

— Ты второй человек, которому я это рассказываю. Первым был Зануда Уво и сказал он почти в точности то же самое. После того, как я не ответил на очередное письмо, родители написали ему, и Зануда вызвал меня к себе для разбирательства… Я не смог придумать убедительной отговорки. Объяснил, как есть — почему порвал с родными. В чем мне крупно повезло, так это в том, что в погоне за успехом мне дали хорошее образование: я рано усомнился — стоят ли папашины брезгливые побои и нравоучения матери того, что за них предлагают? При этом, вынужден признать — родители все же обладали недюжинной силой убеждения. Я сбежал, да, но в сути своей так и остался торговцем. Зачем чинить телегу, если польза от ремонта не покрывает затрат? Это важно может быть важно для товара на продажу — репутация, тому подобное, — но для себя сгодится и так. А я та самая телега… Уво Далт за похожее сравнение тогда обещал выдрать меня сам, если еще раз услышит подобное. Видел бы ты тогда мое лицо! Я очень не сразу понял, что он шутит… Зануда — спасибо ему — не стал меня стыдить, предложил после магистерских испытаний выбрать должность по душе, кое-что разъяснил и, видимо, что-то ответил папаше — после этого письма от родителей перестали приходить. Смотритель упростил мне жизнь, помог приспособиться. Но суть не изменишь. Так зачем чинить телегу, жрец?