— Не надо так поступать, — прорычал он и, повернувшись, враждебно глянул на нее, прежде чем опустить глаза. Ласковый учитель, только что терпеливо наставлявший ее сына, куда-то исчез, и вместо него явился пылающий бог гнева. — Когда-то так поступала моя мать.

— Как? — испугавшись, отступила Милли. — Беспокоиться о вас?

— Притворяться, что вы в порядке. — Он расхаживал перед ней, меча гневные взоры. — Она трахалась с охранниками за лишний кусок хлеба, а протягивая его мне, скрывала от меня синяки за улыбкой. Тогда это вызвало у меня отвращение, и теперь даже хуже, потому что я… я — один из них…

— У меня нет синяков, — сказала она тихо. Конечно, она почувствовала несколько приступов боли, но они служили всего лишь напоминанием об их любовной связи. Она нисколько против них не возражала. — Вы не применили ко мне никакого насилия.

Милли протянула к нему руку, но он отшатнулся. Сжав губы, она поняла, что здесь надо действовать осторожно. Это уже не тот прежний — холодный, расчетливый, безжалостный — убийца, которого она знала. Мужчина перед нею был абсолютно другим существом, лишенным своей брони и ледяного панциря. Обнаженный, страдающий и не менее опасный.

Быть может, даже более.

— Я не лучше их…

— Кого?

— Я держал вас в подчинении. Я заставил вас истекать кровью. Я… я принудил вас отдаться мне.

— «Принудил» довольно сильное…

— Я принудил вас, потому что иначе я бы вас убил.

Он со всего размаха ударил по фарфоровому умывальнику, отлетевшему к дальней стене и расколовшемуся со страшным грохотом.

— Ну, если вам угодно описывать именно так, тогда действительно звучит немного…

— За это я их убил. Они были моими первыми жертвами, — продолжал вышагивать он. — А теперь я сам стал одним из них.

Милли не сомневалась, что его никто никогда еще таким не видел. Диким и обезумевшим. Добровольно сходящим с ума. Ей отчаянно хотелось понять, о чем он говорит, но большая часть тех событий оставалась запертой в хранилищах жутких воспоминаний. Должно быть, врагами, с которыми он сражался в своих кошмарах, и были эти таинственные «они». Сколько людей, подумала она, били и оскорбляли его? Чтобы создать подобного ему, необходимы совместные усилия комитета злодеяний и жестоких мужчин. Она боялась, чувствовала, как по телу несся адреналин, заставляя бежать.

Но она не двинулась с места, потому что в душе знала, что они оба стояли у края отвесной стены. Стены льда. И поползшие по той стене явные трещины заставляли его чувствовать себя неуверенно. Сама стена в любой момент могла рухнуть, и рядом с ним должна быть она. Ради него.

— Кто «они»?

Она сделала шаг вперед, но он отступил и сжал кулаки, однако она почему-то знала, что он ее не ударит.

— Что произошло с вашей матерью?

— Они держали ее в подчинении… на спине. — Дыхание с шумом вырывалось из его груди, лед в глазах превратился в ад. Синий огонь, пылающий гневом, жарче которого она никогда не видела. — Они держали ее под собой, и она не боролась. Она только попросила сохранить жизнь мне и велела мне отвести взгляд, но я не отвел. Я запомнил их лица. Я сопротивлялся, и они убили ее из-за меня.

Милли вскинула руку ко рту, ее пронзила боль сочувствия к матери и к сыну. Из глаз хлынули горячие слезы.

— Я кричал и кричал, но никто не пришел. — Голос его пресекся, но это был единственный знак того, он чувствовал что-то еще, помимо гнева. — Я провел ночь в луже ее холодной крови, а на следующий день я убил четырех мужчин. Мне потребовались годы, чтобы убить охранника, стоявшего за ее смертью, желавшего преподать ей урок, но не раньше, чем тот убил еще одного мальчика.

Она видела, что снова говоря то, что может вызвать у нее отвращение, он наслаждался.

— Блэквелл и я били его по очереди. Я по сей день не знаю, кто нанес смертельный удар.

— О, Кристофер…

— Не будьте ко мне добры! — взревел он. — Я не раненый ребенок, которого надо жалеть. Ваши слезы пролиты впустую. Я — Арджент. Я самый известный злодей, хуже которого никто не видел. В войне преступного мира я убил больше людей, чем вмещает ваш драгоценный театр. Я избивал мужчин до смерти в ямах за деньги. И что вы думаете, я чувствовал? Торжество? Месть? Вину? Удовольствие?

— Я… я не знаю. — Милли отвела руку ото рта, чтобы приложить ее к трепещущему от жалости сердцу.

— Ничего, — мрачно произнес он. — Я не чувствовал ничего. Я не чувствую ничего.

— Это неправда, — проговорила Милли дрожащим от слез голосом. — Я не верю.

— Нет? Я трахал шлюх и распутных вдов влиятельных мужей, которых меня наняли убить. Думаете, я о них заботился? Об их удовольствии? Нет. И не забочусь. Я просто трахал их, потому что они мне давали. Я брал их как собак, как животных, но все же я никогда не клал их под себя. Они могли всегда убежать… но вы… вы…

Большая деревянная балка с нагелями, напоминающая вешалку, раскололась под его ударом, врезалась в колонну и с грохотом рухнула на пол.

Милли вздрогнула и сжала колени, не давая себе отступить перед порывом его долго копившегося гнева. Он зрел в нем в течение многих лет, больше десятилетия. Он должен от него освободиться. Должен сломать некоторые вещи.

— Вы меня не шокируете, — мягко сказала ему она.

— Я не пытаюсь вас шокировать, я говорю вам правду. Я смотрел, как вы умирали на той сцене, и часть меня знала, что я больше никогда не смогу увидеть. Мне следовало уйти и оставить вас на милость другого. Я чувствовал, что сам превращаюсь в того… злодея на сцене. И, тем не менее, я попытался. Тогда вы попросили меня не трогать сына. Вы сказали те же самые слова, что и она в ту чертову ужасную ночь. — Он потер лицо грубыми жесткими ладонями. — Боже, я — чудовище.

— Но вы не тронули моего сына, не причинили ему боль, — возразила она.

— О, разве вы не понимаете? Я причинил ему боль, потому что я причинил боль его матери. Я отнял вашу невинность. Я заставил вас платить за жизнь вашим телом.

— Он этого не знает! — Щеки Милли вспыхнули не из-за его ужасных признаний, а из-за того скандального признания, которое собиралась сделать она. — По правде… говоря… ни один другой платеж никогда еще не доставлял мне такого огромного удовольствия.

Он замер.

— Прекратите, Милли. Не надо даровать мне прощение или отпущение грехов. Я поимел вас сверху.

— Я этого хотела, — продолжала настаивать она. — Я знала, когда открывала ту дверь, когда будила вас… в глубине души я знала, что произойдет. И я этого хотела.

Пламя в его глазах замерцало и заплясало, и он застонал.

Желание обнять его охватило ее с такой неистовой силой, что у нее заболели руки. Господи, через что он прошел, что пережил. Большинство мужчин бы сломалось: рухнули как подкошенные, наземь и обезумели или покончили с собой. Он схоронил позор, ужас, отчаяние в спокойном, темном озере. Из крови. А потом заморозил его, чтобы надежно спрятать.