Далее следует рассказ о миссии Константина и Мефодия. Летописец прибегнул тут к традиционному методу средневековой «этимологии» (Гене 2002. С. 212 и сл.), отождествив на основании не просто созвучия, а полного совпадения племенных названий «польских» и днепровских полян. «Полями же прозвани быши, зане в поли сѢдяху, а язык словенски един», — добавляет летописец этимологический и этнографический комментарий.

Очевидно и вполне естественно стремление летописца выяснить пути проникновения славянской грамоты на Русь — ведь для составления летописи он пользовался тем самым языком, который создали на Дунае Константин и Мефодий. Конечно, летописец знал, что письменность пришла на Русь с христианским просвещением — книги должны были привезти Владимиру Святославичу наряду с церковной утварью священники в свите царицы Анны, сам он специально повествовал о «прилежании» к книгам Ярослава Мудрого и т. д. Позднейшие летописцы легко решали эту проблему, отождествляя летописного греческого Философа, пришедшего к Владимиру с речью — катехизисом накануне крещения в 986 г. с «философом» Константином. Но передавший Речь Философа составитель ПВЛ был чужд такому анахронизму. Кроме того, что-то заставляло его сконцентрироваться именно на эпохе Олега как времени распространения на Руси славянской грамоты вне связи с крещением.

Это «что-то» и было первым русским писаным документом — открытием составителя ПВЛ: в княжеском архиве он получил копию договора Олега с греками, заключенного в 911 г. Договор был заключен Олегом после легендарного похода на Царьград 907 г., когда в своем войске Олег объединил, помимо варягов и словен (прозвавшихся русью), все подвластные ему племена Восточной Европы. Договор был составлен от имени «всей руси» и русских князей на славянском языке[162].

Летописцу была задана историческая проблема: как Русь получила письменный язык при Олеге, и он решил эту проблему «хронотопически», объединив в едином пространственно-временном континууме Русь, дунайских славян и Солунь при посредстве маршрутного описания угорских завоеваний[163]. Для этого ему пришлось расчленить «Сказание о преложении книг на словенский язык», прибегнув к методу анахронического комментирования исторического текста.

Решив эту конкретно-историческую задачу, летописец одновременно решил и «сверхзадачу» — проблему обретения письменного словенского языка всей Русской землей, ибо Олег объединил Киев и Новгород — в первую очередь, словен, полян и русь, но также и все прочие племена, ходившие с ним на Царьград.

В 1725 г. академик-востоковед Готлиб Зигфрид Байер начал критическое изучение источников по русской истории и, исследовав традиционную российскую историографию, показал, что в позднесредневековой хронографии историко-географический подход подменялся генеалогическим. Жившие на территории России народы древности — скифы и сарматы — «автоматически» оказывались предками славян. Это построение подкреплялось библейской генеалогией, происхождением народов Евразии от потомка Иафета Мосоха (с его именем ассоциировалось и имя Москвы) и т. п. (ср. Ловмяньский 1985. С. 59). При этом Байер разделил мифологические и исторические генеалогии в русском летописании, указав на очевидное скандинавское происхождение варягов и имени Русь, в соответствии с летописным преданием о призвании из-за моря руси и варяжских князей.

С тех пор «норманнская теория» стала жупелом для официозно-«патриотической» историографии, что и понятно: гораздо удобнее апеллировать к концепции естественного происхождения государственной власти и «генеалогическим», если не генетическим единством подданных, чем вспоминать о призвании заморских варягов. Эта концепция, восходящая к риторической историографии М. В. Ломоносова, получила развитие и в наши дни с характерным политически злободневным как для XVIII, так и для XXI в. мотивом: если уж и призывать варягов, то это должны быть родственные по крови славяне, к тому же из Пруссии (см. во Введении).

Конечно, все эти построения далеки от задач летописной текстологии. Но Начальная летопись, казалось бы, сама дает повод для различных интерпретаций происхождения Руси, ибо уже в космографической части ПВЛ русь упоминается дважды. Первый раз русь помещается на Варяжском море рядом с чудью, среди финно-угорских и балтийских племен севера Восточной Европы; второй раз — за Варяжским морем, среди заморских варягов-скандинавов, между жителями Готланда и англичанами. Далее, под 862 г. в легенде о призвании князей русь, естественно, вновь помещается среди варягов, но под 898 г., в рассказе о «преложении книг на словенский язык» — моравской миссии Константина и Мефодия, отождествляется с полянами, причем неясно с какими — киевскими или польскими (см. главу VI.2).

Вся эта очевидная на первый взгляд неразбериха приводит исследователей либо к пессимистическому выводу о том, что летописец, создававший свой свод — компиляцию из разных источников, не вполне справился со своей задачей и оказался не в состоянии создать стройную концепцию происхождения Руси и обнаружил даже «раздвоение» собственного самосознания (ср.: Живов 1998); либо к более «оптимистическому» выводу, согласно которому первоначально — в Начальном или даже предшествующем ему своде такая концепция содержалась и повествовала о славянском происхождении руси, если угодно — на Балтийском море рядом с чудью, а скорее в полянском Киеве, но злостный редактор-норманист вычеркнул эту концепцию, заменив ее захожей легендой о призвании варягов (Б. А. Рыбаков). Правда, и этот редактор, судя по всему, «не доработал», ибо оставил в летописи единственную фразу, которая призвана свидетельствовать о славянстве Руси: «поляне, яже ныне зовомая Русь».

В последние годы удалось разобраться в текстологической природе этой двойственности, когда русь помещалась одновременно за Варяжским морем и в Восточной Европе. Эта двойственность была задана начальными вопросами «Повести временных лет»: «откуду есть пошла Русская земля» и «откуду Русская земля стала есть», то есть о «генеалогическом» происхождении варяжской Руси (из-за моря) и о становлении Русской земли — государства в Восточной Европе. Здесь нельзя еще раз не вспомнить основателя научной российской историографии Г. Байера, указавшего на различие «генеалогического» и историко-географического методов историографического описания, и нельзя не отметить, что первый русский летописец различал эти методы.