С большим основанием можно полагать, что Иосиппон использовал некий славянский источник, которому была известна и греческая ономастика: об этом свидетельствуют имена печенегов — Пецинак, Толмац, воспроизводящие греческие формы. Наконец, имя козар в Иосиппоне воспроизводит этникон, характерный для кирилло-мефодиевской традиции — собственно для Жития Константина, Шестоднева Иоанна Экзарха и собственно ПВЛ. Это может означать, что Иосиппон использовал кирилло-мефодиевскую космографическую традицию, сходную с той, что была известна летописцу. Как эта космографическая традиция соотносилась со «Сказанием о прело-жении книг» и с еще одним источником летописи — Хронографом по великому изложению — особая проблема. Как бы то ни было, «двойственное» размещение руси на Варяжском море и в Восточной Европе отражает достаточно раннюю космографическую традицию, предшествующую составлению первых летописных сводов (Петрухин 1995. С. 36–41).

Работа по идентификации руси — обнаружению ее генеалогического места среди варяжских народов и историко-географического — среди народов Восточной Европы была выполнена летописцем достаточно последовательно. То же можно сказать и о славянах, но славяне — летописные словене занимали принципиально иное место в этнографической иерархии летописи. Словене сами были группой народов, подобной летописным варягам, или волхве-волохам, и процесс расселения этих народов из единой прародины — Дуная, где они звались своим общим именем, более всего интересовал летописца в космографической части ПВЛ. Показательно при этом, что в космографической экспозиции — перечне потомков Иафета — словене, в отличие от руси, помещенной рядом с чудью, еще отсутствуют в Восточной Европе, ведь они еще сидят на Дунае.

Заметим, что космографический список народов, перечисляющий «русь, чудь и все языци», явно зависит от другого списка — перечня племен, призывавших варягов в легенде о призвании князей. Легенда помещена уже в собственно летописной части ПВЛ, почти сразу за космографическим введением. В космографическом списке сразу за прибалтийской чудью следуют все финно-угорские «языки», начиная с верхневолжской мери: между чудью и мерей обнаруживается географическая лакуна — там в легенде о призвании обитают новгородские словене и кривичи. Стало быть, на построения летописца, помимо космографических источников, оказывало воздействие княжеское предание о призвании «всей руси» — княжеской дружины во главе с варяжскими князьями чудью, словенами, кривичами и мерей. «От тех варяг», согласно легенде, прозвалось государство, Русская земля, и таков был ответ на первый заглавный вопрос ПВЛ: «откуду есть пошла Русская земля».

Ответу на второй вопрос посвящена, собственно говоря, вся летопись, повествующая об истории Русской земли, но в космографической части этот ответ также обозначен. Уже после описания процессов расселения славян от Дуная в Восточной Европе и легенды о киевских полянах летописец утверждает: «Се бе токмо словенеск язык в Руси: поляне, деревляне, ноугородьци, полочане, дреговичи» и т. д. Обратим внимание на то, что здесь русь не отождествляется с полянами; напротив, летописец частично переходит от этнического к географическому «регистру» — вместо словен и кривичей «в Руси» у него упомянуты новгородцы и полочане. О том, что речь идет уже о государственной этногеографии, ясно из следующей фразы: «А се суть инии языци, иже дань дають Руси: чюдь, меря» и т. д. в соответствии с предыдущим космографическим списком (ПВЛ. С. 10). Ясно, что Русь идентифицирована здесь с государственным объединением славянских «языков» и противопоставлена иным языкам как данникам. Заметим, что этот географический регистр задан летописцу не только Амартолом, перечисляющим страны в своей космографии, но и начальным вопросом «Повести временных лет» о Русской земле: ср. переход «от тех варяг прозвася Русская земля».

Но этой «формальной», «политической» — государственной идентификации Руси и словенского языка в широком смысле было явно недостаточно для самоидентификации, понимания того исторического процесса, который привел к тождеству Руси и славян. Ведь летописец конца XI — начала XII вв. считал русь одним из варяжских народов, а не «профессиональным» названием княжеской дружины, как это следует из современных историко-лингвистических реконструкций. Дело осложнялось еще и тем, что славяне и русь противопоставлялись вплоть до XI в. не только «зарубежными» источниками, но и собственно русскими: в летописном предании о походе Олега на Царьград словене оказываются в униженном положении по сравнению с русью (см. главу VIII.2) — им даны непрочные паруса. Наконец, в «Русской правде» Ярослава Мудрого (начало XI в.) словенин еще противопоставлен русину (Петрухин 1995. С. 108 и сл.).

Конечно, монах-летописец хорошо осознавал и специально отметил обширным летописным текстом то событие, которое привело к становлению «нового» русского народа. Это было крещение Руси при Владимире Святославиче, отмена племенных обычаев, введение единого культа и единой культуры с единым словенским языком богослужения во всей Русской земле. Но в распоряжении летописца были источники, которые свидетельствовали о роли на Руси словенского языка — словенской грамоты задолго до крещения. Это были договоры руси с греками, первый из которых — договор Олега 911 г. — был заключен от имени «всей руси», послы которой носили явно неславянские имена, но составлен на славянском языке.

Этот источник и другие исторические соображения летописца предопределили известный парадокс летописной композиции. Уже говорилось, что одним из источников ПВЛ было моравское «Сказание о преложении книг на словенский язык», и славянская грамота интересовала летописца уже в космографическом введении, где рассказывалось о расселении славянских племен после нашествия франков-волохов, в том числе в Восточной Европе (ПВЛ. С. 8). Как эта грамота распространилась у восточных славян, оставалось неясным. Летописец знал из сказания, что Константин и Мефодий были призваны славянскими князьями к дунайским славянам при императоре Михаиле III. Летописцу было известно, когда правил этот император, он знал из греческого хронографа, что при Михаиле после похода Аскольда и Дира стала «прозываться» — получила известность Русская земля, и в его царствование состоялось собственно призвание варягов. Казалось бы, здесь и место для текста «Сказания о преложении книг». Однако летописец, несмотря на явную несообразность с хронологией, помещает рассказ о моравской миссии солунских братьев под 898 г., вслед за рассказом о походе угров мимо Киева на Дунай и Балканы (вплоть до Солуня!). Само повествование о походе угров, изгнавших с Дуная волохов и подчинивших тамошних славян, относится к моравскому «Сказанию», но включение Киева в их маршрут принадлежит летописцу: уграм не нужно было во время своего похода форсировать Днепр и идти мимо Киева — они уже обитали в Ателькузу, междуречье Днепра и Днестра (Константин Багрянородный, глава 38). Но летописцу важно увязать этот поход с Киевом, что можно было сделать, ибо под Киевом было известно урочище Угорское. Правда, оно упоминается раньше, под 882 г., где рассказывается о том, как Олег остановился на Угорском, чтобы захватить Киев. Но это как раз и нужно летописцу, чтобы совместить в едином «хронотопе» правление Олега и происхождение словенской грамоты.

Итак, на пути от Киева к Солуню угры подчиняют себе дунайских словен, воюя «на мораву и на чехи». «БѢ единъ языкъ словѢнескъ, — продолжает цитировать «Сказание» летописец, — словѢни, иже сѢдяху по Дунаеви, их же прияша угри, и морава, и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая Русь». Последние слова, как уже говорилось, — ремарка летописца, ибо он отождествил польских (ляшских) полян «Сказания» с полянами киевскими, которых в его изложении уже подчинил Олег со своими «варягами, словенами и прочими, прозвавшимися русью» (ПВЛ. С. 14), и которые в его (летописную) эпоху зовутся Русью. Создав эту историческую конструкцию, летописец уже может утверждать: «Симъ бо первое были преложены книги моравѢ, яже прозвася грамота словѢньская, яже грамота есть в Руси и в болгарѢх дунайских» (ПВЛ. С. 15).