А Стеклов? ты у него работаешь?

Конечно, но Стеклов — это для души, чтобы форму не терять.

А комната?

Успокойся, сказал Баев, за комнату мы не платим, Самсон устроил. Правда наша тетушка-управдом губы раскатала, домогается членских взносов… Вчера отнес ей сеточку лимонов, она сразу подобрела. Прикармливаю ее, шоб она сделалась ручная и смирная. Кстати, хочешь есть? — спрашивал он участливо. Сходим в столовку? Ограбим Машку?

Я отвечала — нет, не хочу, не надо.

Чем бы это кончилось, трудно предположить, но тут в дело вмешался Гарик.

Да, я снова не заперлась, чем облегчила ему задачу. Увидев меня на матрасе, Гарик ужаснулся и сказал — вставай, пошли. И поволок в коридор, к телефону. Набрал номер, переговорил, протянул мне трубку… Вадим очень хороший врач, расскажи ему все, только не ври, я тебя прошу.

Вообще-то я принципиальный противник консультаций по телефону, заявил Вадим, но Игорь настаивает, а я не могу ему отказать. У вас, судя по всему, эрозивный гастрит; течение безболезненное, так бывает; ваши странные симптомы — обыкновенная конверсия, наладите режим питания и они исчезнут; соблюдайте диету номер один, а именно: ешьте каши, налегайте на овсянку; картошечку, хлеб с маслом, сыр, мясо только отварное, котлеты паровые; если очень хочется выпить — лучше немного водки; курите? не стоит; купите в аптеке следующее лекарство — записываете? — примите пока это, а завтра к десяти на прием, сделаем гастроскопию, надо исключить более серьезный диагноз; в сто пятую горбольницу по адресу, явка натощак, и никакой самодеятельности, если не хотите заработать прободную язву; надеюсь, я понятно объяснил.

Что, что он тебе сказал? — пытал меня Гарик. Дай сюда бумажку, я куплю. Поедем в больницу вместе — знаю, где это находится, маму возил на прием. Не мо́хай, Аська, все будет хорошо, завтра доктор пришьет тебе новые ножки и будешь ты снова по дорожке скакать, зайка моя, бедолага.

(Однако. И этот вдруг повел.)

Нет, говорю, не поеду я к доктору. В коробочке из-под лекарства обычно лежит инструкция, в которой все подробно расписывается — чего, когда и скока. И кишку глотать не буду — знаю, что это такое, проходили. У меня гастрит еще со школы, но тогда ужасно болело, а сейчас нет, потому и не догадалась. Ты, кажется, в аптеку собрался — ну так иди, и заодно принеси чего-нибудь поесть, мне уже полегчало. Мечтатель твой Вадим — картошечка, хлеб с маслом, мясо отварное… Он вообще в какой стране живет?

Шкура постепенно задубела, мы кое-как приспособились. С Украины раз в месяц приходили родительские посылочки с орехами и крупой. В универсаме возле ДАСа продавали детскую молочную смесь «Малютка», жирную и сладкую; ее хотелось есть ложками, но Баев запрещал, потому что это верный путь к язве. Мы варили на ней кашу или, смешав с мукой, запекали в кастрюльке, получались кексы. Баев, вооружившись трубочкой, стрелял на улице голубей и потрошил их в ванной. Голубятина оказалась довольно вкусной, но кровь и перья в раковине отбивали всякий аппетит. Вскоре Баев пресытился охотой и мы обратились назад в вегетарианство. Иногда он приносил настоящие конфеты и выдавал мне маленькими порциями, как дистрофику, которому много нельзя, иначе он наестся до смерти. Сам он ни в чем не нуждался, не жаловался и даже как будто вовсе не ел.

С родителятами мы контактировали пунктирно, по необходимости. Мама стыдила меня гражданским браком, папа всякий раз, когда мы приезжали, сухо здоровался и уходил в свою комнату работать. Они оба надрывались у себя в институте, хотя зарплату им перестали выдавать еще летом, по вечерам подрабатывали уроками, уставали, болели, и мне вдруг захотелось устроить самый настоящий праздник, за общим столом, как в прежние времена, и привезти какой-нибудь подарок, наверное, первый в моей взрослой жизни. Мы с Баевым решили инсценировать нечто вроде помолвки, чтобы порадовать их — и себя заодно. В конце концов, кто знает — может быть, когда-нибудь…

ДАС был буквально утыкан объявлениями о продаже чего угодно — от косметики до жилплощади. Баев долго ухохатывался над бумажкой с лаконичным текстом: «Продам башенный кран. Недорого. Самовывоз». Почерк был крупный, корявый; ясно, что писал настоящий мужчина, которому кран продать — раз плюнуть, а везти его заказчику просто не хочется, нет времени. Пожалуй, кран — это слишком, сказал Баев, а вот сервиз, не учтенный на производстве и вынесенный под полой с черного хода — почему бы и нет.

Мы пошли во второй корпус, поторговались с мужичком нестуденческой внешности, который тем не менее жил в студенческой комнате, и купили большой сервиз. Изъятый из производства на середине цикла, сервиз остался не расписанным, и потому сразу мне понравился — ничего лишнего, только молочная белизна. Хорошие дети, удовлетворенно сказал Баев. Добытчики. Конечно, нам стоило бы поддерживать родителят, но для начала надо самим встать на ноги. Надеюсь, они это понимают. А теперь пойдем к барыгам на десятый этаж, купим курицу, приличного чая и коробку конфет. Гулять так гулять.

Праздника не получилось. Семейство сидело за столом как в воду опущенное, ковыряло курицу и от разговоров уклонялось. Позвонили баевским родителям, сообщили новость; пообещали, что приедем обязательно, а официальную часть отложим до лета. Они притворились, что верят. Ну и пусть.

Пока Баев с отцом сидели друг напротив друга, набычившись, и вели какую-то вязкую беседу о программировании в кодах («Вы, Даниил, тогда ходили пешком под стол и знать не знали, что такое ассемблер»), мы с мамой мыли посуду, перетирали бокалы, ложки-вилки. Белый некрашеный фарфор маме не понравился, но она выставила его на стол, чтобы сделать мне приятное. И, кажется, собиралась разместить его в стеклянной горке.

Я сдерживалась, чтобы не расплакаться, у мамы глаза были тоже на мокром месте. Она принарядилась, но выглядела неважно. А ведь когда-то и она была — ух! дерзкая и загорелая, в короткой юбочке цвета розовый шок, а теперь живет в заштатном городке, замужем за скромным завлабом, которого никогда не повысят до завотдела. Пополневшая, седая и очень, очень грустная.

Вилка выскользнула из рук, глухо шлепнулась на линолеум, истертый, вздувшийся; мы обе наклонились, чтобы поднять ее, мама спросила — ты счастлива? тебе хорошо с ним? — и, не дождавшись ответа: — где вам постелить?

(Господи, неужели она думает, что мы затеяли это зажигательное мероприятие только для того, чтобы легализовать наши ночевки у них?)

Не беспокойся, мама, сказала я, мы через полчасика уедем. У вас и так тесно. Катю с Викой в одной кровати положи — они ж передерутся. А мы отлично успеваем на электричку в 22–14, которая шпарит почти без остановок, очень удобно.

Да, у них теперь не повернешься. Мама сдала большую комнату под склад барахла, которым торговала наша соседка, бывшая папина сотрудница, уволившаяся из института, чтобы ездить в Лужу с баулами дешевого тряпья. Вместе с турецким товаром в квартиру проникла сиротская вонь паленой резины и курева, вытеснив запахи блинчиков, борща и земляничного варенья; гераней и амариллисов, собачьей шерсти, проявителя гидрохинонового; сосновой стружки, лаванды и мяты, разложенной в матерчатых мешочках по полкам платяного шкафа; смородиновой наливки, которая осенью стояла в пятилитровых бутыльках под папиным столом и, сбраживаясь, палец за пальцем поднимала резиновые перчатки, надетые на стеклянные горлышки…