это для перформанса, потом сбрею, не пугайся

а где твои волосы?

ты похож на гаучо, заявила я, едва сдерживая смех

какая гнусная рожа

однако не могу не отметить, что это очень стильно, особенно если намазать голову гелем, кстати, ты купил?

я же сказал — сбрею, маме тоже не нравится, она меня за неделю пополам перепилила, но я терпел, и я купил

просмотр наверняка отменили, но мы пойдем

только не сегодня, ладно? и вот что — оставь, наконец,

свой плеер, ничего с ним не случится до утра.

Зашли на минутку, бросили рюкзак, взяли Гарикову штормовку, ту самую, из деревни, и влились в народные массы.

Москва гуляла на всю катушку, размахивая триколорами, выбрасывала вверх руки, сжатые в кулак, сложенные в козу; скандировала «хунте хана» и «Ельцин — ты нас только позови»; пестрела почти одесскими транспарантами и граффити; пила из горла и не пьянела; браталась сама с собой на углах; и хотя я по-прежнему ничего толком не понимала и не разделяла общего восторга относительно каламбура про тушку Пуго, все вокруг было каким-то первоапрельским, нашим. Я поймала себя на мысли, что Баев должен быть где-то рядом, он не пропустил бы такое, и мы обязательно столкнемся с ним — на этом перекрестке, или на следующем, надо только внимательно смотреть по сторонам.

Тогда, с Самсоном, ведь получилось, мы его встретили — а теперь? Володька Качусов с флажком — пожалуйста, Гариковы одноклассники — полный набор, психфаковские мальчики-доценты — налицо (В. П. с девицей лет двадцати пяти, интересненько), а этого нет как нет…

Может быть, потому, что Баев так и не объявился, я плохо запомнила тот день. От него остались обрывки лозунгов, привкус пива из металлической банки, пакет с сушками по кругу, пачка сигарет, открытая и сразу розданная на двадцатерых, гитара тоже по кругу, Галич, Окуджава, Цой, Кинчев, адская песенная смесь, и какая-то дикая покинутая радость оттого, что я здесь одна (а Гарик? а друзья-товарищи? а народ-победитель?). Я бродила по улицам, утверждаясь во мнении, что ни зеленое русалочье платье, ни ликующая Москва, ни гаучо Гарик меня не спасут. Уже поздно, совсем ночь, и этот больше не найдется, и нет сил даже прибавить рефрен — никогда.

Толпа несла нас в нужном направлении, по всем достопримечательностям, мимо бывших палаточных лагерей, перевернутых бетонных блоков, по улицам, которые два дня назад были перегорожены троллейбусами… Теперь Гарик несся вперед, а я смотрела под ноги. Ближе к полуночи мы оказались на Лубянке и там попали прямо в историю.

Нас доставили к памятнику Дзержинскому и притиснули к ограждению. Гарик был невероятно возбужден. Гляди — Станкевич! — кричал он мне на ухо, как будто Станкевич был по меньшей мере Ринго Старр и на него надо было смотреть снизу вверх. А это кто, с бородкой? Ну тот, который всем руководит, ты не знаешь, кто он? (А кто такой Станкевич?) Ты только погляди — гебня попряталась за занавесками, ждет, что дальше будет, пойдут их штурмовать или нет. Тараканы под диваны, а козявочки под лавочки. А что — покончить с ними раз и навсегда! — петушился он, очень смешной в этих своих усиках.

Но народ не хотел крови, он требовал хлеба и зрелищ. К Железному Феликсу подкатили кран, накинули на шею петлю, обвязали веревками, приподняли — и он поплыл над головами, несколько театрально, как мне показалось, одна рука в кармане, как у заправского чтеца. Освещаемый вспышками фотокамер, Феликс медленно вращался и раскланивался направо-налево, как бы благодаря зрителей или извиняясь за то, что его номер затянулся.

Трудно было отделаться от ощущения, что мы присутствуем при повешении. К проклятому чекисту-кровопийце я никакого сочувствия не испытывала, но тут из него прямо пионера-героя сделали или декабриста. Повесили табличку типа «поджигатель», вздернули, сняли, опрокинули на асфальт лицом вниз, пустив всех желающих попирать его ногами, что желающие и сделали. Потом на постамент влез парень с матюгальником, за ним другой, они начали размахивать триколором и митинговать, и я попросилась домой.

Аська устала, сказал Гарик, отведу ее и вернусь, не расходитесь.

Но никто и не думал расходиться. Провожать пошли все одноклассники, Качусов и еще какие-то приблудные новые друзья. Это было трогательно, но бесполезно, потому что я твердо решила, что лягу спать, и легла, и уснула мгновенно, как будто меня пытали в подвалах Лубянки целую неделю, не давая головы приклонить, обливали ледяной водой из ведра, а потом внезапно выпустили, не предъявив обвинения, так ничего и не объяснив.

Гарик, опьяненный свободой, спал на раскладушке. Его пастернаковский профиль сделался еще более пастернаковским на фоне белоснежной наволочки, а спутанные влажные волосы довершали сходство с поэтом-романтиком. Бедняга, ему опять досталось слишком теплое одеяло. Он еле слышно сопел, приоткрыв рот, на висках завивались черные колечки. Не мешало бы ему постричься, иначе он скоро будет похож не на Пастернака, а на декабриста Рылеева, подумала я, взяла рюкзачок и тихонько проследовала к двери.

Вика права, ты самая настоящая стервоза. Зачем было звонить ему, обнадеживать, надевать штормовку, обниматься у ограждения, ночевать в комнате-шкафу… Неужели нельзя было разделить свое, так сказать, горе с кем-то еще? Платье испортила, волосы отрезала, одноклассников ввела в заблуждение, теперь они будут думать, что у нас с Гариком… И чего добилась? Тоска на месте, только к ней добавились осень второго курса и угрызения совести.

Ладно, неделю пересидим дома, потом снова ДАС, Танька, Зурик, буриме и радио «Европа-плюс». Пойдем к археологам, займемся ксероксами великого и ужасного В. П., закончим бессмертный труд по памяти, а волосы через годик-другой отрастут.

И я снова обратилась за сочувствием к Гарделю, но на этот раз почему-то не сработало. Y yo un estudiante, поделился он сразу же, с места, soñador y amante, que no pensó que aquel romance ter-mi-na-rí-a. Черт, да еще так внятно, все слова как зернышки рассыпаны. Склевала — и горечь во рту. Я был как ты балбесом, мечтателем-повесой, и не задумывался я… э-ээ… что спета песенка моя. Нет, не так, получается кричалка и бубнилка Винни Пуха, а не танго. Надо ближе к оригиналу — был влюблен, мечтал о тебе как законченный идиот… а ты…

И тут до меня наконец-то дошло.

Кажется, я поняла, о чем он поет. Это не имело никакого отношения к гардениям, крепким мужским объятиям и дымящимся сигаретам. Это была черная бездна (Гарик прав!), подобная той, что разверзлась передо мной вчера, в которую Гардель тоже кричал шестьдесят лет назад, но ответа так и не услышал.

Чертов портеньо, он хотел того, что по определению недостижимо. Остановить время, жить быстро, умереть молодым? Нет, не то… Любить и быть любимым? Формула для бедных. Человек не может успокоиться на любви, ему нужно больше, именно это я вчера так остро ощутила. Схватить всю жизнь в ее полноте? раскрыться в каждом ее возрасте? слиться с ней, совпасть с ее очертаниями, чтобы нигде не оставалось зазоров, войти в нее, как рука в перчатку — и отбросить, отказаться, выскользнуть, обрести, наконец, ту невозможную свободу, которая… которая… которой уже будет некому насладиться, закончила я мрачно.